Копи Царя Соломона. Сценарий романа

– Сколько семей мы избавим от гнета филистимлян? – говорит он, улыбаясь.

Все, улыбаясь, переглядываются и кивают. Собрание становится похоже на общество анонимных алкоголиков или баптистов, которые после часовой проповеди таки выяснили, что Бог, оказывается, есть. Крупно показана люстра. Она дорогая, чешская, вполне возможно, что ребе перенес ее из дома брата. Молчание. Потом жужжание. На стол садится муха, потирает лапки. Все смотрят на нее. Один из собравшихся вдруг резко бьет ладонью по столу. Быстро вытирает руку о штаны.

– Восемнадцать миллионов, – говорит кто-то.

Камера очень медленно – чтобы возникло ощущение пересчета – показывает всех. Девять. Это буквально повисает в воздухе. Восемнадцать миллионов и девять человек. Вдруг громила-шахматист говорит:

– Это если ровным счетом…

– А с Люсей и ребе… – говорит он.

Снова молчание и крупным планом снова люстра. Она начинает потихоньку раскачиваться, а потом перестает.

В дверь заходит Люся с подносом, на котором стоят чайник и стаканы. Роняет все. Затемнение.

Пустая квартира. На поле лежат ребе и Люся, у обоих перерезано горло от уха до уха.

В дверях стоит сумасшедшая старуха, которая демонстративно вымазана кровью, в руках у нее окровавленный нож, причем она этого явно не понимает.

Старуха говорит:

– Борюсик…

Кот подходит к мертвому ребе и метит прямо ему на лицо.

Возврат из ретроспективы – аэропорт

Натали выходит после паспортного контроля в небольшой зал кишиневского аэропорта. У входа толпится куча людей, которые радостно бросаются к прибывшим. Прибывшие одеты в шубы, меховые шапки, в руках держат огромные пакеты с подарками; те, кто встречают, держат в руках букеты, которые завернуты в целлофан. Вежливо улыбаясь, Натали лавирует между ними – у нее всего один чемоданчик на колесиках, – и идет к выходу. Общий план – кучка людей, напоминающих типичных гопников. Пятеро сидят на корточках, трое стоят, очень вальяжные позы, на всех спортивные костюмы, блестящие туфли, дубленки, золотые перстни, толстые цепи на шеях. Лица угрюмо-презрительные. На всех, кто в зале ожидания, глядят с насмешкой.

Это таксисты кишиневского аэропорта.

Когда мимо них кто-то проходит, они бросают, не поворачивая головы:

– Такси, такси…

Если прибывшего никто не встречает, он останавливается на секунду, и в этот момент мужчины моментально вскакивают, окружают его и буквально волокут к машине. Натали видит все это, медленно двигаясь через толпу, и, вежливо уклонившись от встречи с очень толстой молдаванкой, которая несется с раскрытыми объятиями, попадет, наконец, к выходу. На улице вновь глубоко вдыхает, и смотрит по бокам с любопытством. Останавливается у проезжей части, – это метров 20 ниже, – и ждет автобус. Пикает мобильный. На экране появляется смс-сообщение:

Remember dochia!

No drags.

No niggas

No moldavans

Your papka

Девушка улыбается, и, покачав головой, поднимает руку.

Автобус отъезжает, и мы видим, что дорога снова пустеет.

Ретроспектива

Больница Нью-Йорка. Мужчина – отец Натальи, – лежит с закрытыми глазами. Потом – очертания всего, что происходит в палате, – становятся смазанными. Мы как будто видим все глазами отца Натальи, которые полуприкрыты. Какие-то фигуры двигаются, какое-то черное пятно двигается навстречу белому, какое-то ерзание. Глухие голоса, женский и мужской. Говорят на английском, поэтому идут титры:

Женский: О, милый, не так быстро, он же здесь.

Мужской: Лапа…

Женский: Мне так нравится, когда ты называешь меня «лапа».

Мужской: Я прочитал это слово в книжке нашего выдающегося писателя Мейлера.

Женский: Он так называл свою «лапу»?

Мужской: Ну, правильнее «своего», так обращался к своему любовнику один гей-американец. Но это неважно, главное-то чувства. Как писал великий Вудхауз…

Женский: Вау, мне так нравятся интеллектуально развитые мужчины…

Мужской: Меня заводит, когда ты говоришь «вау», моя белая цыпа.

Женский (требовательно) : Лапа, ниггер, лапа.

Мужской (томно) : О-о-о-о….

Женский голос явно принадлежит матери Натальи. Женщина определенно почувствовала себя одинокой и решила наладить личную жизнь. Картинка то становится почти ясной, то снова плывет: понятно, что отец Натальи пытается открыть глаза пошире.

М:… не проснется, я ему лошадиную дозу вколол.

Ж: а он…?

М: ну, в принципе, может и слышать.

Ж: хи-хи.

М: Белая сучка.

Возня, шорохи, ритмичные шлепки. Отец Натальи мычит. Шлепки становятся все чаще, мужчина и женщина начинают пыхтеть, пыхтят все громче. Отец Натальи хрипит и мычит, пытается разлепить глаза. Любовники пыхтят все громче. Потом вдруг молчание.

– Арановски? – спрашивает резкий мужской голос.

– Черт, что это с говнюком? – говорит другой.

– Кажется, бутонифонал, – говорит Первый Голос.

– Вот дерьмо, – говорит Второй.

– Не ругайся, – говорит Первый.

– Слушай, не учи меня, – говорит Второй.

– Нас, евреев, все учат, – говорит Второй.

– ООН, Евсросоюз, ПАСЕ, Совбез, – говорит он.

– Заткнись, – говорит Первый.

– Папа Римский, общественное мнение, Саркози, блядь, – говорит Второй.

– Еще и ты, засранец, будешь меня учить, – говорит Второй.

– Да забейся ты! – говорит Первый.

– Дай ему что-то, чтобы он очухался, – говорит Первый.

– Сейчас, – говорит Второй.

Пара шлепков – это легкие пощечины. Над камерой склоняется мутное пятно – лицо, – и постепенно картинка проясняется. Общий план: в палате лежат чернокожий доктор и мать Натальи, оба на полу, без нижней части одежды, и с покрасневшими раздутыми лицами. В шею каждого врезался черный шнурок. У кровати отца Натальи мужчина, очень похожий на агента Матрицы из одноименного фильма: безобидный дебил с претензией на угрозу. Он даже одет в костюм как у агента Смита. Второй мужчина выглядит добродушно, этакий Энтони Хопкинс на пенсии. Понятно, что он намного опаснее своего якобы крутого напарника. Отец Натальи ошарашен, потому что не видит жены и ее чернокожего любовника, те ведь на полу. Куда все подевались, где те, кто здесь только что трахался, что за галюны – все написано на его лице, потому что он, говоря прямо и цитируя кумира советских интеллигентов Булгакова, далеко не бином Ньютона.