Копи царя Соломона

Часы, золотые зубы, кольца, какие-то банкноты.

Все это очень напоминает гнездо сороки.

Камера выезжает из берлоги, и мы видим, что сверху на корни капает вода. Значит, уже весна. Потом ягоды. Затем желтые листья. Потом снег. Так несколько раз. Один раз камера останавливается у края берлоги, словно не решаясь заехать внутрь. Мы слышим дикий, раздирающий кашель. В следующий раз камера останавливается у входа, и мы не слышим ничего, кроме шума ветра.

Показан мальчишка, который заматерел, бежит по полю зигзагами, заросший, лицо почернело, повадки звериные. Берлога наполовину заполнена ценностями.

Снова сцена расстрелов. На этот раз среди упавших в ямы одни мужчины.

Показаны сапоги. Они не немецкие.

Показаны уходящие.

Это советские шинели.

Крупным планом берлога и рядом с ней еще одна – полная ценностей.

Крупным планом лица красноармейцев. Потом спины. Мальчишка глядит им вслед из леса с удивлением – это незнакомая для него форма, – но не выходит. Ждет, пока расстрельная команда скроется, и только тогда бежит к яме. Спрыгивает туда…

Возврат в ретроспективу – хрущевки.

– …ть миллионов рублей! – говорит старичок.

– Невероятно… – шепчет Люся мечтательно.

– Это на рыло, получается, по дв… – говорит громила-шахматист.

– Яков, – укоризненно говорит старичок.

– Не для того мы, евреи, вынесли столько, чтобы делить на брата эти самые несчастные восемнадцать миллионов рублей, – говорит старичок.

– Это деньги, которые мы потратим на сионизм, – говорит он.

– На репатриацию нашего народа туда, где дух нашей веры, – говорит он.

– В Израиль, – говорит он.

Лица собравшихся становятся мечтательными. Они выглядят как советские люди, которым рассказали о колбасе (в принципе, о колбасе они и думают, так что никакого противоречия нет. – Примеч. В. Л.).

– Святая Земля… – говорит Люся мечтательно.

– Да, Люся, – говорит старичок мягко.

– А завари-ка нам еще чайку, – говорит он.

Люся яростно – как репатриант в аэропорт – бросается на кухню. Старичок, дождавшись, когда дверь закроется, говорит:

– И я готов сказать вам, где спрятаны сокровища моего брата, Царя Семеновича Соломона, – говорит он.

– При условии, что все они будут обращены нами на исход евреев в Святую Землю, – говорит он.

– Потому что именно на это мой брат, уверовавший в Тору, и хотел их отдать, – говорит он и утирает слезу.

Ретроспектива

Комната, полная полуголых женщин, в кресле сидит мужчина, сильно пьяный, но в отличной форме, накачанный, мускулистый. На груди татуировка «ВМФ СССР». Мужчина держит на каждой ноге по две шлюхи – итого четыре, а в правой руке – бутылку с вином «Днестровское», а в левой – папироску «Жок» и карты. Несколько мужчин с картами сидят рядом. Крупным планом – лицо мужчины. В нем угадываются черты мальчика, который прожил несколько лет возле расстрельного рва. Дверь в комнату приоткрывается, мы видим голову в милицейской фуражке.

– А кто там, мля? – спрашивает мужчина, не оглядываясь.

– Участковый, – говорит одна из шлюх.

Мужчина, не оглядываясь, бросает назад две пятидесятирублевки. Мы следим за тем, как они взмывают в воздух, потом камера отрывается от них, показывает люстру – очень дорогую, чешскую, – а когда спускается к двери, та уже закрыта. Купюр нет. Шлюхи хохочут. Дверь снова приоткрывается.

– Нет, ну это уже нагле… – говорит было мужчина.

Замолкает, полуобернувшись. В двери стоит старичок из сцены в хрущевке – а это все происходит в частном одноэтажном доме, один раз можно показать общий план, виноградник, машина, в общем, роскошь – и качает головой.

– А, поп пришел! – хохочет мужчина.

– Ребе-хренебе! – орет он.

– Бога нет! – кричит он довольно, и все пьют.

– Ая-яй, – говорит мудрый старичок.

– Тратить баснословные богатства на падших женщин и вино… – говорит он.

Глядит с укоризной. Выживший мальчишка – причем для нас сейчас совершенно не очевидна необходимость того, чтобы выжил именно он, – бросает карты на спину шлюхе, которая стоит на четвереньках, как столик, и лепит ей на лоб купюру в 25 рублей.

– Ради того ли твоя несчастная мама… – начинает было старичок.

– А ты, мля, маму не трожь! – кричит мужчина.

Вскакивает, уронив шлюх, и, так как их много, возникает некоторый переполох. Мужчина рвет на груди тельняшку. Кричит:

– Где был твой гребаный Бог?

– Где был твой Бог тогда? – орет он.

– Да я! – орет он.

Что именно он говорит, неважно. Это обычная пьяная истерика взрослого мужчины, который все бы отдал за то, чтобы кое-что подправить в прошлом, но понимает, что это невозможно – на то он и взрослый, – и поэтому ведет себя как ребенок.

– Соломон… – укоризненно говорит ребе…

Мужчина вышвыривает раввина – причем тот одет, что называется, по гражданке и от раввина в нем одно название – и захлопывает дверь. Снова крики, ругань, звук бьющейся посуды, смех…

Затемнение. Показана квартира ночью. Мужчина встает, перешагивая через тела, выходит во двор. Расстегивается и начинает мочиться на столб, с которого свисает провод. Вспышка, искры, яркий свет.

Белый фон.

На фоне появляется лицо ребе.

Общий план: над умирающим от ожогов Соломоном стоит его двоюродный старший брат – наш старичок-раввин, – у которого почему-то за спиной торчат два белых крыла.

– Где я?.. – слабым голосом задает банальнейший вопрос Соломон.

– На небесах, – дает не менее банальный ответ раввин.

– Я… умер? – спрашивает Соломон.

– Да, – говорит ребе.

– Теперь-то ты видишь, что я праведен? – спрашивает ребе, двигая бровями, как кот в мультике про Джерри и Тома, это он показывает на свои крылья.

– Я… я… – плачет Соломон.

– Мама, мама и сестричка, – говорит он, и мы видим, как проступило в его лице детское.

– Они в раю, – говорит ребе.

– А ты?.. – говорит он.

– Я… я… – говорит Соломон.

– Постой-ка, но разве у нас, евреев, есть рай и ад? – спрашивает он, недоуменно хмурясь…

– Если бы ты ходил на курсы кружка энтузиастов по изучению Торы, который занимается каждую среду и пятницу во Дворце профсоюзов на Нижней Рышкановке под видом общества филателистов, то знал бы, что да, – мягко говорит ребе.