Копья летящего тень. Антология

Я ждал, когда жаровня раскалится докрасна, травянистый холмик вспыхнет фейерверком и превратится в горстку пепла, естественно завершая этим мои «колдовские» потуги. А потом, добродушно посмеиваясь над собой, можно будет выпить водочки из запотевшей бутылки — за завершение эксперимента, принять душ и со спокойной душою улечься спать.

Но пламени не было. Жаростойкий порошок принял форму маленького круглого блина, края которого подрагивали на начинающем краснеть металле, выстреливая струйками дыма. Наконец, шевеление началось и в центре — так на мгновение напрягается, словно спружинивается, бумага перед тем, как вспыхнуть. Сильный сизый дымок заструился к потолку. Удивительно: он не лез в глаза, не окутывал меня, не распространялся по кухне, но я отчетливо ощущал его слегка удушающий запах.

Ни на миг не отрывая взгляда от жаровни и находясь в уверенности, что скоро и само основание для дыма должно исчезнуть, я обомлел и инстинктивно вжался в кресло, подняв глаза чуть выше. Да, это был он, Солодовский. Я не видел лица — оно словно не выткалось, но в очертаниях головы, где наблюдалось подобие лысины; в сложенных на животе, словно поджатые лапки, руках; в самой согбенности прозрачной серой фигуры, почти упирающейся в потолок, угадывался покойный профессор.

Все прочее перестало для меня существовать. Я видел, как он тревожно, будто слепой, слегка поворачивает голову из стороны в сторону — как бы принюхиваясь. Затем послышался сдавленный осторожный вздох, и голос, в котором не было ничего живого — серый, однотонный, бесплотный голос, но он мог принадлежать только Солодовскому и никому другому:

— Зачем я вам нужен?

Звук старой, заигранной, шипящей и поскрипывающей пластинки — через невидимую, но явную толщу.

До боли в пальцах я сжимал подлокотники кресла. Глаза устали от напряжения, хотелось опустить голову, но я не мог оторваться от призрачной серой массы. Наконец, совладав с пересохшим горлом, сипло спросил:

— Вы — профессор Солодовский?

— Да, я был им.

— Идея преждевременного старения и генной мутации — ваша?

— Мое исполнение. Желание возникло у человека по фамилии Гория, от которого я зависел. Но он умел только желать, а я открыл механизм. Зачем вам это? Мне нет покоя. Все тревожат меня из–за этого. Разве мало я сделал и другого?

Подавшись вперед, вперившись глазами в дымные очертания, я, вероятно, был похож на следователя, для которого важно лишь успеть спросить.

— Это было оружием?

— Да.

— Оно осталось?

— С таким не расстаются. Когда говорят, что уничтожено все, говорят почти правду. Один, оставленный в пробирке, вирус ни увидеть, ни взвесить, ни пощупать нельзя.

— Вам было страшно?

— Мне было интересно.

— Смотреть, как умирают дети?

— Видеть, как действует вирус.

— И сейчас вы не раскаиваетесь?

— Сейчас уже поздно.

— А при жизни?

— Я должен был это сделать.

— Кому — должен? Гория?

— Есть силы более сильные.

— И сейчас?

— Всегда. Если свет нельзя погасить, то надо зажечь такой огонь, перед которым свет померкнет.

— Вы убеждены в своей правоте?

— Все забудут, что это сделал я, но будут жить в страхе перед сделанным мною. Ваша мечта — постичь тайну света, я же был послан увлечь тайной тьмы.

— Вы в аду?

— Я — дома. Мне мешают люди, такие, как вы.

Стоящий над раскаленной жаровней, над синим пламенем конфорки призрак, казалось, поджаривался. Но это инквизиторство не мешало ему. Я клял себя за то, что, вызубрив заклинание и последовательность действий, не подумал над вопросами. Зная, о чем хочу спросить, все же не сформулировал их четко и ясно, и теперь приходится расплачиваться за это.

— Почему вы не спрашиваете меня о том же, о чем и все — к примеру, сколько вам осталось жить? — продолжал он.

Я молчал, предчувствуя провокацию.

— Спросите, и я отвечу, — не унимался призрак.

— Не спрошу. Вы можете отвечать только на мои вопросы, вот и ответьте: на том свете вы поощрены за свое изобретение или наказаны?

— До этого еще далеко, сейчас идет борьба. Но я устал, мне пора. Не забывайте, что ваша власть временна, вы можете не давать мне покоя, пока живы.

— Не надейтесь, такие злодейства не скоро забываются.

— Кто злодей, а кто гений, определять будете не только вы; князь Тьмы готовится к походу, и скоро черное станет белым, и поклоняться будете злу.

Он стал растворяться в воздухе — медленно, почти незаметно, словно эфемерные нити, из которых соткали его неведомые силы, становились прозрачными. Значит, он так и уйдет, оставив во мне разрушительное негодование и ненависть? Я рванулся из кресла, сам не понимая, что хочу, — схватить ли его, рассечь ли на части, уничтожить ли, чтобы ни молекулы не осталось от него ни на том, ни на этом свете… Резкая сила швырнула меня к подоконнику, затем в другую сторону — к холодильнику. Боль пронзила шею, заставив со стоном схватиться за нее обеими руками, согнуться в три погибели. Последнее, что запомнилось, — медленно падающий стул и белая черта перед глазами.

***

— Что случилось, Глеб? — Ника тормошила меня за плечо, и слова ее доходили как сквозь вату в ушах. — Почему дверь открыта, откуда столько дыма?

Она распахнула окно, небо за которым становилось бледно–фиолетовым — наверное, начинался рассвет. Я дернул головой от поднесенного к носу нашатыря, и только после этого сознание стало просветляться. Ника внимательно осмотрелась вокруг и, покачав головой, произнесла лишь:

— Ты с ума сошел! Есть вещи, которыми не шутят.

— А я и не шутил.

— Ты мог просто задохнуться. Или — сгореть. Или напороться на нож. — Отчитывала она с возмущением в голосе. — Официальная версия — самоубийство. Молчи! Я знаю, что говорю. Такие вот неофиты, самоуверенные всезнайки и превращают науку в шарлатанство.

Поняв, что перегнула палку, или увидев на моем лице обиду, Ника, не в силах сдержать себя, махнула рукой. О, сколько всего было в этом коротком жесте — и разочарование, и гнев, и жалость.

— Я еще в аэропорту поняла, что что–то случилось. Телефон не отвечает, начинаю думать о тебе, а мысли — как на стену натыкаются. Он, видите ли, круг очертил. Господи, как знала ведь — на день раньше прилетела.

Она принялась наводить порядок, брезгливо отмывая остывшую, закопченную жаровню, стирать влажной тряпкой следы мела…

Наверное, это ее и успокоило.

Через полчаса, выйдя из ванной, я увидел, что в комнате, на журнальном столике уже стоит стеклянный чайник, с медленно, лениво перемещающимися в нем листьями березы, посветлевшими хвоинками и обретшими прозрачность лепестками жасмина, — дарами растений, украшающих наш двор. Значит, пока я мылся, Ника успела опуститься вниз. После знакомства с нею я открыл, что даже в городе вокруг каждого — целая кладовая. Можно сделать чай из листьев и цветов, и напиток этот ни в какое сравнение не будет идти с индийским и цейлонским; можно сварить щи из крапивы, сделать салат из одуванчиков и сварить варенье из лепестков роз…