Копья летящего тень. Антология

После приготовленного Никой чая, теплого душа и перенесенных потрясений я, переместившись на тахту, уже почти засыпал, но какое–то наблюдение, промелькнувшее вскользь и все же засевшее в голове, не позволяло расслабиться полностью. Вдруг вспомнил — зеркало! Что–то удивило меня, когда в ванной сушил полотенцем волосы, стоя перед зеркалом. Под удивленным Никиным взглядом я вскочил и опрометью бросился в ванную. Круги под глазами, красные прожилки — это понятно, это от бессонной ночи; но что же еще? Волосы! Как я мог не заметить сразу — седые виски, белые пряди… Я недоуменно перебирал их пальцами, носом уткнувшись в зеркало, и только прикосновение Никиной руки, заставившее вздрогнуть, вывело меня из оцепенения.

— Ничего, дорогой, так бывает, это не самое страшное, не огорчайся, — успокаивала она, поглаживая по плечу и пытаясь свести на шутку, — седой — не лысый.

Но не столько неожиданная седина меня поразила, сколько мысль о том, что она — след.

— Значит, он действительно был? — резко повернулся я к Нике, схватив ее зачем–то за локти.

— Конечно, был, — все тем же успокаивающим тоном, как неразумному ребенку, ответила она. — Я не знаю, кого ты вызывал — это не мое дело, но ты был неосторожен, и слава Богу, что все кончилось хорошо. Они ведь тоже разные, как люди: бывают добрые, а бывают и злые, не терпят принуждения, насилия, лишних тревог. Тебе надо уснуть, пойдем.

— А он не вернется? — спросил я, тут же устыдясь своего вопроса: получилось, что боюсь.

— Нет, милый, не вернется. Даже если просить будешь, не вернется, — тянула она за руку, увлекая в комнату.

Первое, что увидел я, проснувшись, — Никин перстень. Она лежала рядом, подложив ладонь под щеку, а вторая рука покоилась на моей подушке.

Чему так счастливо и глупо улыбался я, опершись на локоть и лаская взглядом ее милое, какое–то необычное и особенно дорогое во сне лицо? Тому, что проснулся, и на улице день, и комната залита солнечным светом, а за окном едва шелестят тополя, изнемогающие от жары?

Или — тому, что рядом со мною — красивая, любимая женщина? Да, наверное, именно этому — что нас двое; что мы можем подолгу смотреть друг на друга; ловить глазами наши улыбки и улыбаться нашим глазам; держаться за руки, когда пальцы поглаживают пальцы с нежностью, нежнее которой в мире нет.

Хотелось сделать для Ники что–нибудь хорошее, хотя бы тысячной долей похожее на ту любовь, которую разбудила она во мне, — принести много–много цветов, чтобы она проснулась среди них; или сочинить самую красивую сказку — только для нее; или написать ее портрет — так, как не писали ни Рафаэль, ни Ватто.

«Ты была зарей Любви… Ты — неизменно правдивое Сердце, стоящее выше могущего заблуждаться Ума», — вспомнились слова из гимна Изиде. Как давно это было! — «Карфаген», бал, Белозерцевы, Петр с Павлом, Борис, комната Брюса…

Полгода назад? Год? Вечность? И — было ли? Или — только будет? Иначе, почему же тогда я живу, словно, в предощущении небывалого светлого праздника?

«Господи, Ты добр, ибо создал нас; продли наше счастье, здоровье, любовь, ведь чем больше любви на земле, тем ближе люди к Тебе, Господи, тем меньше грехов они совершают. Кроме этого могу просить Тебя только об одном — не покидай нас никогда, чтобы можно было молиться Тебе и благодарить Тебя за день прошедший и за дарованную жизнь», — поймал я себя на молитве, рождающейся в глубине сознания и дополняющей ту гармонию и то благодарное счастье, на чьих волнах плавно покачивалась моя похожая на музыку душа.

Я еще раз окинул взглядом комнату, удивляясь радостному ее преображению, посмотрел на лицо Ники, улыбнулся серебряной змейке, обвившей безымянный Никин палец; и змейка, словно отвечая на улыбку, сверкнула блестящим своим глазом, позволив на долгий миг увидеть сливающиеся в сплошное кольцо розоватые колонны «Карфагена», гибкие молодые фигуры, красивые платья и смокинги, слепящую медь оркестра, огромную хрустальную люстру, то приближающуюся, то удаляющуюся… Что это? Мое воспоминание или маленький бриллиантик сумел запомнить и это, и теперь шаловливо возвращает мне частичку моей жизни, словно демонстрируя свою вездесущность, и тайную силу, и способность улавливать настроение?

Из мгновенного ослепления, так и не стершего улыбки, меня вывел взгляд Ники.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она с осторожной теплотой, не делая ни единого движения, от чего глаза ее и губы жили как бы самостоятельно.

— Я улыбаюсь нам — тебе и себе. Потому, что я счастлив. Потому, что я тебя люблю.

Теперь не надо было бояться разбудить ее, и я со всею силой, скопившейся за долгие минуты любования, прижался к ее упругой груди, будто хотел раствориться в ней или вдохнуть ее в себя.

И снова потолок квартиры стал бирюзовым небом, тахта — воздушным облаком, а ковер на полу — зеленой травой.

Как много могут руки, созданные для любви! Они могут все, ибо в такие минуты становятся и глазами, и ушами, и губами — они и видят, и слышат, и говорят.

Как много светлых тайн в человеческом теле, созданном для любви! Их не разгадываешь, потому что они все время новые, но они сами раскрываются навстречу, всякий раз удивляя и радуя.

Как много ласковых и нежных слов знают губы, созданные для любви! Они звучат единой мелодией — прекрасной и неповторимой; они похожи на цветы, которые могут цвести только на поле любви и завянут в другом месте и в другое время.

День перешел в вечер, но мы не заметили этого. И вечер уже обнимался с ночью, медленно растворяясь в ней, как и сами мы растворились друг в друге, не находя сил разомкнуть объятия и отдалиться хотя бы на шаг.

Нам было не грустно молчать, но, когда рождались слова, они сразу становились объемными, и мы любовались ими, парящими в нашем бирюзовом небе и сверкающими там, подобно золотистым звездам.

Впервые Ника осталась у меня на всю ночь. А утром, собираясь на какую–то из своих нетрадиционных, или, как я называл их, ненормальных кафедр, сообщила, как о давно решенном:

— Помнишь, Глеб, ты просил, чтобы я погадала тебе? Я готова. Но надо, чтобы и ты был готов. Мы расстанемся с тобой на восемь дней…

Видя мой протестующий жест, она засмеялась:

— Не навсегда же, я буду каждый день звонить, а в воскресенье вечером, в то воскресенье, ты придешь ко мне домой. Постись, друг мой, — летом полезно недельку попитаться фруктами и овощами.

И, не дав мне толком опомниться, поцеловала глубоким поцелуем и выпорхнула из рук, скрывшись за дверью, — только подошвы зашелестели по лестнице.

На следующий же день я стал выспрашивать у Ники, как именно она собирается гадать. Она сказала, что, наверное, в зеркале, в полночь, но что это не самое главное и не должно меня тревожить.

Выписав в библиотеке все, что касалось энонтромантии — так, оказывается, по–научному называется гадание в зеркале, — я узнал, что чудесный этот вымысел, названный одним исследователем «обольстительным обаянием, пережившим века», имел целью лишь показать девице ее суженого. Мне это подходило разве в том случае, если Ника решила пошутить. Однако, вгрызаясь в разрозненные сведения, узнал и о фессалийских чародеях, читавших в зеркале ответы, писанные кровью, и о древних греках, тоже принявших эту ворожбу, завещанную им древним Востоком; и о том, что канонов здесь не существует, и каждая ворожея по своей воле изменяет, а то и придумывает правила гадания.