Корабль дураков

Доктор Шуман остановился возле постели, и такое у него было серьезное, удрученное и озабоченное лицо, что condesa чуть отстранилась, веки ее дрогнули и голос зазвенел испуганно:

— Они пришли за мной?

— Да, они уже здесь. Подождите, выслушайте. Капитан и я расспросили их, выяснили, как им ведено с вами поступить. У них есть приказ. Они вас не тронут, даже не подойдут к вам. Они должны только ждать внизу у сходней — и не оглядывайтесь, вам вовсе незачем их видеть, их дело удостовериться, что вы сошли на берег и останетесь на острове, когда корабль снова отчалит…

— Когда корабль снова отчалит, — повторила condesa. — Подумать только, все-таки для меня это плаванье кончится.

— Вам совершенно нечего бояться, — сказал доктор и взял ее за руку, нащупывая пульс.

Он и сейчас гнал от себя сомнения: быть может, он с самого начала обращался с нею неправильно — словно кому-то хоть когда-нибудь дается уверенность в своей правоте! — но ведь иного выхода не было.

Condesa отдернула руку.

— Что теперь за важность, какой пульс? — сказала она. — Со всем этим тоже покончено. Вам легко говорить, чтобы я не боялась, вы-то возвращаетесь на родину! А меня ждет тюрьма. Можете не сомневаться, как только я попаду к ним в руки, они засадят меня совсем одну в какую-нибудь гнусную мрачную дыру.

Доктор Шуман присел на край постели и крепко сжал руку своей пациентки.

— Вы не попадете в тюрьму, разве что тюрьмой для вас будет весь остров, — сказал он. — А это прекрасный остров, и вы можете жить где захотите и как захотите.

— Как захочу? — это не прозвучало вопросом. — Совсем одна? Без друзей? Без единого centavito [51] ? Без моих детей? Я даже не знаю, где они! И разве они теперь смогут когда-нибудь меня разыскать? Друг мой, неужели вы совсем помешались на благочестии, на добродетели и уже не способны чувствовать по-человечески? Как вы могли забыть, что значит страдать?

51

Гроша (исп.)

— Подождите, — сказал доктор. — Подождите.

Он достал шприц и ампулу и начал старательно готовить новый укол. Condesa следила за его движениями вялым, медлительным взглядом без всегдашнего живого лукавства. Молча села, сняла жакет, расстегнула манжету блузки, медленно закатала рукав и коротко, сквозь зубы втянула воздух, когда игла впилась в руку.

— Ох, как мне этого будет не хватать! Что я буду делать без моего лекарства?

— Когда оно будет вам по-настоящему нужно, вы его получите, — успокоил доктор Шуман. — Я даю вам рецепт и особо — записку для врача, которого вы для себя найдете. Думаю, любой врач с нею посчитается. Едва ли допустят, чтобы вы страдали.

Condesa сжала его руку в своих, спросила с мольбой:

— Ну почему вы не хотите мне сказать, что это за лекарство? А лучше дайте мне его, я сама буду себе колоть… я умею обращаться со шприцем.

— Не сомневаюсь, — сказал доктор Шуман, — но этого я сделать не могу. Вы слишком безрассудны, на вас нельзя положиться, вы мне сами это говорили — помните?

— Так ведь когда это было! — весело воскликнула condesa, надевая жакет. — Я стала совсем другая, сами видите — ваш хороший пример заразителен! — Она спустила ноги с кровати и села рядом с доктором. — Хочу вас кое о чем спросить. Вы же знаете, мы больше никогда не увидимся. Так почему бы нам не поговорить, как будто мы друзья или даже любовники или как будто мы снова встретились уже в загробной жизни. Нет, правда, давайте сделаем вид, будто мы — безгрешные души с крылышками и встретились в раю после долгого-долгого пребывания в чистилище!

— Но ведь вы мне говорили, что не верите в загробную жизнь, а в души и в рай и того меньше, — с улыбкой возразил доктор Шуман.

— Ну, не верю — какая разница? Все равно мы там встретимся. Но почему бы вам сейчас не ответить на мой вопрос?

Она наклонилась к нему так близко, что он ощутил ее легкое дыхание, и спросила совсем просто, без особого волнения:

— Правда, что вы вчера поздно ночью пришли и поцеловали меня? Правда? Обняли, приподняли с подушки и сказали: ты — моя любовь? Сказали: спи, любовь моя, — это правда? Или мне приснилось? Скажите…

Доктор Шуман повернулся, горячо обнял ее, склонил голову ей на плечо и притянул к себе, так что щека ее коснулась его щеки.

— Да-да, все это было, — простонал он. — Я приходил, родная.

— Но почему, почему тогда, когда я не могла разобрать, сон это или явь? Почему вы ни разу не поцеловали меня, когда я знала бы наверняка, когда я была бы от этого счастлива?

— Нет, нет, — сказал доктор.

Он поднял голову и опять обнял ее. Condesa начала слегка покачиваться из стороны в сторону, словно баюкала младенца; потом мягко высвободилась, положила руки ему на плечи и немного отстранилась.

— Стало быть, мне только приснилось… а знаете ли вы, что это значит — это пришло так поздно, так странно, не удивительно, что я никак не могла понять. Это и есть чистая романтическая любовь, она так нужна была мне в мои далекие девичьи годы. Но никто не любил меня чистой, невинной любовью, а если бы и полюбил, я бы уж так его высмеяла!.. И вот что с нами случилось. Невинная любовь — самая мучительная, правда?

— Моя любовь к вам не невинная, а греховная, — сказал доктор Шуман, — вам я причинил много вреда, а свою жизнь загубил…

— А моя жизнь давным-давно загублена, — сказала сопdesa. — Я уже забыла, какая она была до того. Так что из-за меня можете не казниться. И не думайте, что я буду спать на голом полу и питаться только хлебом и водой, этого не будет… это не в моем стиле. Мне это не идет. Какой-нибудь выход я найду. А теперь… теперь, любовь моя, поцелуемся по-настоящему, средь бела дня, и пожелаем друг другу всего доброго: пора прощаться.

— Смерть, смерть, — сказал доктор Шуман словно бы кому-то, стоящему рядом, чья черная тень упала на них обоих. — Смерть, — повторил он и со страхом почувствовал: сердце вот-вот разорвется.

— Ну конечно, смерть, — согласилась condesa, будто снисходя к его прихоти, — но это еще не сейчас!

Они не поцеловались, condesa лишь взяла его руку и на минуту прижалась к ней щекою. Доктора била дрожь, с трудом он написал обещанный рецепт и записку. Открыл ее сумочку и вложил туда обе бумажки. Больше не сказано было ни слова. Он проводил ее до сходней, подал ей маленький саквояж. Condesa так и не подняла глаз. Он смотрел ей вслед, видел, как она села на пристани в элегантную белую коляску, в которую заложена была отнюдь не элегантная мохнатая лошаденка; и сейчас же какие-то двое, с виду серенькие, неприметные, наняли первого попавшегося извозчика и, дав белой коляске немного отъехать, неторопливо покатили следом.

— Какие у вас планы? — спросил Фрейтаг. Они с Дженни задержались у сходней, по которым гуськом, вприскочку спускались студенты и хором во все горло распевали «Кукарачу».

— До чего надоедливый народ! — сказала про крикунов Дженни. — Нет у меня никаких планов. Я жду Дэвида.

— Тогда я пошел, — беспечно сказал Фрейтаг. — Может, потом встретимся где-нибудь на острове, выпьем все вместе.

— Может быть.

Дженни посмотрела ему вслед — прямая осанка, размашистая мужественная походка, ни дать ни взять красавец актер на роли героев — едва выйдет на сцену, сразу всех затмит. Он ловко свернул, пропуская встречных; вверх по сходням брели гурьбой довольно оборванные и грязноватые люди — мужчины, женщины, двое или трое детей — продавать пассажирам всякую всячину: куски шелка и полотна, какие-то мелкие корявые вещички, на которые и смотреть-то не стоило. Очень смуглая молодая цыганка шагнула к Дженни с таким видом, будто давно ее разыскивала, чтобы сообщить добрую весть.