Корабль идет дальше

Несколько раз мне это сходило с рук, но в конце концов меня уличили. Лидочке я ничего не сказал. Но она заметила, как упало мое настроение.

— Почему? Что с тобой?

— Не хочется расставаться…

Дело принимало плохой оборот. За самовольный уход с вахты на учебном судне отчисляли из техникума. Только теперь я понял всю серьезность последствий.

«Товарищ» снялся в Батум. На переходе должна решиться моя судьба. Мне могли помочь товарищи-комсомольцы: ходатайствовать перед капитаном об оставлении на судне. Я бросился в бюро ячейки.

— Вряд ли собрание примет такое решение, — холодно сказал секретарь, прочитав мое заявление. — Ничем хорошим ты себя не зарекомендовал, а вот с вахты уйти не всякий додумается.

Он оказался прав. Общее комсомольское собрание отклонило мою просьбу. Нет, мол, оснований. Некоторые даже выступили против меня:

— Самовлюблен, зазнается, общественной работы не ведет.

Я был возмущен и подавлен. Горевал не от того, что меня списывают. Меня не захотели защитить товарищи. Почему? Ведь, кажется, я… Нет, несправедливо. Поеду к Лухманову, все объясню, он меня восстановит. Он поймет.

Через несколько дней приказ зачитали перед строем. Меня списывали. Я стал «отрезанным ломтем», посторонним. Меня даже не вызывали на авралы. Никто не интересовался, чем я занят. Это было мучительно.

Как только «Товарищ» пришел в Батум, я собрал свои вещи и, когда наступил вечер, ни с кем не попрощавшись, выскользнул с судна. Постоял, посмотрел на притихший парусник, уткнувший мачты в звездное темное небо, поднял голову к брам-рею, где недавно работал с товарищами, и медленно побрел к вокзалу. Я любил «Товарищ»…

В Ленинграде я сразу же поехал в техникум.

— Лухманов в отпуске, — сказали мне.

Без начальника техникума никто не мог решить — оставить ученика или отчислить. Я ходил расстроенный и мрачный. Лидочка и мать утешали меня, как могли. Но, встречаясь глазами с матерью, я чувствовал, что она недовольна мной.

— Почему товарищи не попросили оставить тебя? — как-то спросила она. — Почему?

— Не знаю. Фарисеи они…

Я начал кипятиться, все старался доказать, что я прав. Мама отвернулась и ничего не сказала.

Приехал Лухманов. Сразу же назначили заседание педсовета. Я считал, что меня должны оставить. Дело ясное. Ко мне подошли несправедливо. Лухманов разберется. Начался совет. Я с замиранием сердца стоял под дверью. Пытался услышать, что говорят. Но кроме сливающегося гула голосов, ничего не услышал. Через два часа из аудитории стали выходить преподаватели. Один парень из профкома — он тоже присутствовал на совете, — увидя меня, сказал:

— Все, брат. Отчислили тебя. Я не поверил:

— А что Лухманов говорил?

— Он сказал, что, как коммунист, капитан и воспитатель, считает, что пока тебе в техникуме делать нечего, — с удовольствием повторил парень слова начальника. — Вот так, дорогой товарищ.

Это был удар. Смертельный, неожиданный удар. Нокаут. Я побежал к Лухманову. Он ждал моего прихода.

— Ну? — спросил он. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Я все знаю. Мы разбирали твое дело.

— Дмитрий Афанасьевич, оставьте в техникуме. Ведь я ушел не с вахты, а с подвахты. Кроме меня на судне оставалось еще сто человек. Ничего не произошло. Оставьте. Вы тоже были молодым и, наверное, совершали ошибки. Больше такого не повторится.

— Нет, — сказал Лухманов, и я понял, что он не изменит решения совета. — Тебе надо поплавать, повариться в морском котле. Я бы тебя оставил несмотря на то, что ты ушел с судна. Не это важно. Дело в тебе самом. Надо немного хватить настоящей жизни, иначе ты всегда будешь делать ошибки. А они могут быть непоправимы.

— Оставьте, Дмитрий Афанасьевич…

Лухманов встал, положил руку мне на плечо:

— Послушай, что я тебе скажу, У меня большой опыт. Ты веришь мне?

— Да.

— Так вот, самое лучшее для тебя сейчас — это пойти в море. Поплавай годик-другой, и я возьму тебя обратно. Надо счистить все наносное, что в тебе есть, научиться уважать людей и корабль, на котором ты плаваешь, помнить, что иногда лично от тебя зависит безопасность судна и человеческие жизни. Все это придет. Ну, а если не придет, — Лухманов помолчал, — тогда из тебя не выйдет капитана.

— Что же мне делать теперь?

— Я напишу на Биржу труда. Тебя возьмут. Ни от чего не отказывайся.

Он вырвал листок из блокнота и размашисто написал несколько слов.

— Иди. Через год я жду тебя в техникум.

Он протянул мне руку. Говорить было не о чем.

На Бирже труда записка Лухманова имела вес. Месяца через полтора я получил назначение на пароход «Мироныч». Начиналась новая жизнь. Я твердо решил, что возвращусь в Мореходку.

«Мироныч»

Недавно в Архангельске я навестил Федора Андреевича Рынцина. Он уже не работал, оставив важный пост заместителя начальника пароходства по безопасности мореплавания. Рынцин угощал меня душистой вишневой настойкой. Мы вспоминали прошлое. И хотя я сам был уже капитаном, волосы мои побелели и поредели, мне все время хотелось вскочить и разговаривать с ним стоя, как это было тридцать пять лет назад, когда Рынцин командовал лесовозом Северного пароходства «Мироныч», а я плавал на нем матросом второго класса.

— А помнишь, как в Антверпене ты заснул у трапа? Помнишь? — спросил Рынцин и залился смехом.

— Да не спал я, Федор Андреевич… — несмотря на свой возраст и положение, смутился я.

Еще бы! Я все помнил.

…Завернувшись в тулуп, я устроился на табуретке у самой сходни на берег. Динамо после двенадцати, как обычно, остановили. «Мироныч» погрузился во мрак. Только на поручнях болтался изрядно закоптевший фонарь «летучая мышь». Меня клонило в сон. Я закрыл глаза. И вдруг услышал:

— Спишь, вахтенный! На кого судно оставил? Я вскочил. Передо мной стоял капитан.

— Виноват, Федор Андреевич… Я не сплю. Я зажмурился… От сильного света.

Рынцин выпучил глаза, посмотрел на меня, потом на тусклую «летучку» и захохотал:

— Хитер! Чтобы последний раз было. Смотри у меня, — погрозил он пальцем. — Стекло у фонаря протри-то.

Не забыл я и того, как капитан, зажав в кулаке карандаш, — мы шли в Зунде, — с силой прочертил курс вне фарватера. На удивленный вопрос помощника, почему он так сделал, Рынцин ответил: