Корабль идет дальше

А сколько муки, терзаний и волнений приносили въезжавшие в лагерь машины.

— Ребята, едем! Солдат сказал, за нами приехали! Сейчас придет комендант с переводчиком…

Но это были попытки выдать желаемое за действительность. За нами никто не приезжал… Мы слонялись по двору вялые, мрачные, раздражительные… Разговаривать не хотелось. Все наши прогнозы не оправдались. Радио и газеты гремели о победах Германии.

Шла последняя неделя сентября, а мы все еще находились в Бланкенфельде. Пожухла и пожелтела трава на лагерном дворе. Ночи стали темные и холодные. Тоскливо завывал ветер в проводах. Часто шли дожди. Вокруг бараков образовались непросыхающие лужи. Гулять не хотелось. Мы валялись в койках, с тоской прислушиваясь к ударам дождевых капель в оконные стекла. Об обмене уже никто не говорил. Это была запретная тема. Она вызывала раздражение. И все-таки мы не теряли надежды, затаив ее где-то внутри себя. Больше того — мы жили этой надеждой, но…

Первого октября, в холодный пасмурный день, на «аппель» пришел комендант. Как обычно, нас пересчитали, но не распустили. Мы стояли затаив дыхание. Сейчас он скажет: «Собирайте вещи. Едете на обмен». И он сказал:

— Завтра вы покидаете этот лагерь. Собирайте вещи и к восьми утра будьте готовы. Обмена не будет. Ваше правительство отказалось от вас.

Лицо у коменданта было злое, надменное. Вдруг раздался звонкий молодой голос:

— Врешь, подлюга! Врешь, сволочь!

Это крикнул кто-то из второго ряда. Комендант понял без переводчика и заорал:

— Руе! Кто посмел это сказать? Выйди вперед. Вы слышали, подонки?

Никто, конечно, не вышел, а комендант, брызгая слюной, продолжал орать:

— Унтерменши, не забывайте, что теперь вы вне закона. Я могу расстрелять любого из вас за неповиновение. Вас никто не защитит. Имейте в виду: еще одно такое выступление, и я применю силу. За оскорбление Великого Рейха…

Он что-то кричал еще, но нам уже было все равно. Обмена не будет! Вот что мы поняли. Рассказывать о нашем состоянии? Нет, думаю, что не надо. Мы получили смертельный удар. Ночью никто не спал. Во всех комнатах говорили о причинах прекращения обмена и нашей дальнейшей судьбе.

Среди интернированных моряков были люди, пользовавшиеся большим авторитетом. С ними советовались, к их мнению прислушивались. Гребенкин, Шилин, Пучков, Устинов, Зотов были коммунистами и, вероятно, так же, как и капитаны, чувствовали себя ответственными за моральное состояние экипажей в это трудное время. Они старались поддержать людей добрым словом.

Помню, как Гребенкин говорил, помню его тихий, спокойный голос:

— Ну что ж, ребята, сейчас, по крайней мере, все стало ясно. Сидеть нам в Германии до конца войны. Это как дважды два. О том, что наше правительство бросило моряков на произвол судьбы, даже мысли не допускайте. Что-то тут гитлеровцы смастрячили, нам неизвестно что. Только так. А мы должны набраться мужества, быть готовыми ко всему, смириться с тем, что сидеть нам тут долго, и не терять лица советского человека. Больше пока ничего не требуется. А там обстановка покажет, что нам делать…

На следующий день нас после завтрака начали сажать в прибывшие машины. Моросил дождь. По небу плыли серые, скучные тучи. Настроение было под стать погоде. Наши женщины тесной кучкой стояли у своего барака. Они глядели на нас испуганными, полными жалости глазами. А мы понимали, как одиноко и страшно им сейчас. До этого утра они были вместе со всеми, и наша судьба была их судьбой. Теперь они оставались одни среди нахальных, часто пьяных охранников. Что с ними будет?

— Возьмите нас с собой! — не выдержав, закричала Нина Салтанова и бросилась к машинам.

— Цурюк! Лос! — охранник оттолкнул ее.

— Ничего, девушки! Держитесь. Все равно этим мордам хана будет! Не дрейфьте, — крикнул Костя Дмитриев.

Машины рванулись вперед. Последнее, что мы видели в Бланкенфельде, — понурую группку женщин на фоне моросящего дождя и бурого деревянного барака.

— Прощайте! — донеслось до нас. — Счастливо вам!

Замок Вюльцбург

Тюремные вагоны с решетками на окнах. Поезд идет медленно, часто останавливается. За окнами чернота. В конце вагона орут песни пьяные охранники. Они совсем не обращают на нас внимания, на вопросы не отвечают. Куда нас везут? Мы не знаем. Смертельно хочется курить. Из купе конвоиров доносится запах дыма. Попросить сигарету? Нет, не буду…

Поезд подпрыгивает на стрелках. Стучат, стучат колеса… Почему-то вспоминается детство. Маленьким я очень любил поездки по железной дороге, верхнюю полку и момент, когда проводник зажигал свечку в синем фонарике. В вагоне наступала тишина, все приготавливались ко сну, а я закрывался с головой одеялом, слушал стук колес и фантазировал…

— На, потяни, — говорит сидящий рядом со мною Коля Никитин. Он достает заветную, неизвестно как сохранившуюся сигарету и протягивает ее мне. — Одну треть можешь выкурить. Желающих много.

Вот счастье-то! Затягиваюсь с наслаждением, глубоко. Кружится голова. Это оттого, что на голодный желудок. Но есть сразу расхотелось. Тоже хорошо. Стучат, стучат колеса… Куда же нас везут?

На рассвете поезд останавливается на какой-то станции. Слышна гортанная немецкая речь, шарканье ног по асфальту перрона. Прижимаюсь к оконному стеклу. Напротив стоит поезд, переполненный веселыми солдатами СС. Женщины в белых халатах, в кокетливых накрахмаленных чепчиках, молоденькие и хорошенькие, угощают солдат кофе и бутербродами. Вот бы нам тоже… Но на наши вагоны никто не смотрит. Снова вспыхивает страстное желание пожевать хлеба. Ничего другого, только хлеба.

Еще несколько часов пути, и нас высаживают у маленького, совсем игрушечного вокзальчика с вывеской «Вайсенбург». На табличке-указателе: «Нюрнберг — 52 километра». Так вот куда нас привезли! В самое осиное гнездо, на родину национал-социализма, в Баварию. Зачем?

Под крики: «Лос! Сакраменто! Шнель!» — конвоиры высаживают моряков из вагонов. Непонятно, почему они всегда так орут? Нас встречают. На перроне выстроены солдаты. Около них топчется несколько пожилых офицеров. Ой, ой! Кажется, охраны больше, чем интернированных. Приготовились принимать матерых преступников, бородатых, злобных большевиков.

Передача не занимает много времени. Нас выстраивают, делают перекличку, и мы поступаем в распоряжение к новому начальству. Железнодорожные конвоиры щелкают каблуками, вытягивают руки в прощальном приветствии и садятся в вагоны.

К нам подъезжает телега. Лошадью правит одноглазый солдат. Старший из охраны командует:

— Кладите вещи, быстро! Ну? Шнель!

Мы бросаем свои пожитки на подводу. Смотри, какие галантные! Понимают, что трудно тащить мешки и чемоданы голодным людям. А то, что мы голодные, видно по нашим лицам.

— Марш! Не торопиться!

Нас окружают солдаты. Мы входим в Вайсенбург. Какой прелестный городишко! Он, как и вокзал, выглядит игрушечным. Все здесь миниатюрное. Маленькие домики под красными черепичными крышами, маленькая ратуша с высоким шпилем, узенькие, мощенные диабазом улочки, круглые аккуратные площади, и все это утопает в зелени садов. Видно, город очень старый. Мы проходим мимо крошечных магазинов. Вывески средневековые. Тут висит золотой крендель, а здесь черный лев с мечом, немного подальше огромный башмак, а еще дальше раскачивается жестяная колбаса. На площади перед гостиницей «Корона» памятник— позеленевший от времени рыцарь в шлеме со щитом и копьем. Вероятно, какой-нибудь феодал, основатель города.