Корабль призраков

– Да будет вам, Николай Иванович.

Губернатор потянулся было за новой банкой, когда полы его плаща неловко разошлись и на палубу выпала папка. Я вздрогнула и только потом сообразила, что она не имеет ничего общего с досье Митько: солидная управленческая папка с золотым тиснением по хорошей, остро пахнущей коже. Лаккай поднял ее.

– Дайте сюда, – нетерпеливо потребовал губернатор.

– Что это у вас такое? “К докладу”, надо же.

– Дайте ее мне.

– Что, компроматец собираете? Или сочиняете явку с повинной?

– Компроматец – это ваше грязное политическое дело. А я – я кое-что пописываю на досуге. Мысли всякие. Мемуары, так сказать.

– О том, как развалили вверенную вам область?

– О том, как такая публика, как вы, путается у нас под ногами. И мешает двигаться вперед. Ваше здоровье, Арсен Леонидович!..

Несколько минут мы стояли молча, вслушиваясь в угрожающе близкий и ни на секунду не прекращающийся тихий рев тюленей.

– Интересно, что это за шум. Я от него, собственно, и проснулся.

– Возмущенный голос народа, – тут же ввернул Лаккай. Похоже, он действительно обкатывал предвыборные технологии. Что ж, иронии тебе не занимать, подумала я. А ирония в политике всегда выглядит соблазнительно…

– Это тюлени, – пояснил просвещенный Суздалевым Вадик, – нам обещали шикарное зрелище с утра…

– Пойду-ка я спать, – ни к кому не обращаясь, сказала я.

Распопов даже не посчитал нужным попрощаться, зато Лаккай поцеловал мне руку на прощание.

…У самого входа на пассажирскую палубу я столкнулась с Карпиком. Это было так неожиданно, что я даже опешила.

– Ты… Ты что здесь делаешь? Почему не спишь?

– Я не хотела… – в маленьком одеяле, наброшенном прямо на голову, она выглядела испуганной или, во всяком случае, смущенной. – Я проснулась и испугалась. Там… Там какой-то шум. Я испугалась.

Вот тебе и отчаянная девочка, которая не боится боли от только что сделанной татуировки; которая не боится убийцы, разгуливающего по кораблю; которая не боится разгневанного отца и всегда поступает по-своему. Я рассмеялась и прижала ее к себе: она тотчас же с готовностью обхватила меня обеими руками.

– Не бойся. Это тюлени.

– Те самые? Те самые, ради которых мы сюда приплыли? Которых мы должны убить?

Я смутилась. В устах тринадцатилетней девочки пассаж об убийстве тюленей выглядел совсем уж неаппетитно. И звучал почти со взрослой укоризной.

– Это тюлени, – снова повторила я, избегая темы убийства.

– А почему они так ревут? Они что-то чувствуют?

– Не знаю, Карпик.

Только теперь я поняла, что девочка горит. Ее худенькое тельце обдало меня таким жаром, что я почувствовала его через одежду.

– Что с тобой? – Я коснулась губами ее лба. – Тебе плохо?

– Не знаю… Наверное, нет.

– По-моему, у тебя температура. Не хватало только, чтобы ты заболела!

– Я не заболела, – успокоила меня Карпик слабым голосом. – Это пройдет. Макс предупредил… Он сказал, что может быть такая реакция на tattoo…

Черт возьми, что я за идиотка! Пила вчера его чертово вино и даже не подумала о том, что девочка доверила свое плечо какому-то сомнительному типу. Линялые джинсы, в которые с трудом впихивается член, голые бабы, расклеенные по стенам, дешевые сигареты, плетенка с вином а-ля “Хуан Рамон Хименес на отдыхе в Кордове”, спортивная майка не первой свежести – пошлость, пошлость, пошлость…

Как я могла оставить девочку в этом гадюшнике?! Чувствуя запоздалые угрызения совести, я спросила:

– С тобой все в порядке?

– Да. Все отлично, только плечо немножко жжет.

– А Макс, как он?

– Макс замечательный! Он тебе понравился?

– Да. Я была просто в восторге.

– Не смейся, я серьезно спрашиваю.

– Если серьезно, – то не могу сказать, чтобы я так уж им прониклась.

– Это необязательно, – сказала Карпик. – Совсем необязательно им проникаться. Просто теперь вы знаете друг о друге, что вы есть… Мы же друзья, правда?

Если бы лоб Карпика не был бы таким горячим, я прочла бы ей маленькую изысканную лекцию об избирательности в отношениях… Черт возьми, Ева, а разве ты сама когда-нибудь была избирательной?.. Карпик – другое дело, Карпик производит впечатление очень умной девочки. Со своеобразным чувством юмора и грациозно-неуклюжей ироничностью. А иронии противопоказана стремительность чувств. Тогда откуда же она взялась, влюбленная стремительность, черт ее дери? Или это стремительная влюбленность? И безоглядность выбора. Карпик выбирает так, как будто сжигает за собой все мосты. Не то чтобы ее привязанность пугала меня, нет, скорее – настораживала.

Осада – вот я и нашла нужное слово.

Она осаждает своей привязанностью. Она берет на измор. Если только… Если только Карпик позволит этим чувствам развиться в себе, она превратит в ад жизнь тех, кого она любит. И тех, кого ненавидит, – тоже. И ее любовь будет так же опасна, как и нелюбовь… Вот тебе и Шопен, опус 22. Анданте Спианато и Большой блестящий полонез.

– Мы ведь друзья, правда? – упрямо прошептала Карпик.

– Конечно, друзья… Пойдем. Я отведу тебя к отцу.

– Я не хочу.

– Ты неважно выглядишь. А если к тому же будешь температурить, то никаких тюленей не будет и в помине.

– Можно, я пойду с тобой? К тебе?

– Ты же знаешь, что ко мне нельзя. Я не думаю, что Вадик был бы счастлив видеть наглую маленькую девочку в пять часов утра.

– Ты же сказала, что вы не спите вместе. Или ты соврала? – Карпик испытующе посмотрела на меня. – Мы не должны обманывать друг друга.

– Господи, какая разница!.. Я сказала – нет, Карпик. Я отведу тебя к папе.

– Папы нет.

– Вот как?

– Во всяком случае, когда я проснулась, его не было. Он, наверное, торчит в бильярдной.

– В пять утра? – До сих пор я даже не знала, что Сокольников – любитель покатать шары.

– А это имеет какое-то значение? Ты ведь тоже не спишь в пять часов утра.

– Я-то как раз собираюсь спать. И тебе советую.

– Ладно, идем, – сдалась Карпик.

…Каюта Карпика и ее отца находилась ближе к корме по левому борту. А каюта старпома Митько – ближе к носу по правому. Когда мы с девочкой вошли в коридор, я схитрила.