Кораблики, или «Помоги мне в пути»

– А давно он оказался в Старотополе?

– Судя по всему, в начале июня...

Старик подумал, глядя в сторону, пошевелил бровями. Сказал то ли мне, то ли себе как-то отрешенно:

– С тех пор мальчиков привозили четыре раза...

– Куда... привозили? – выговорил я. Понял не все, но страхом обдало с головы до ног.

Старик опять глянул мне в лицо:

– Вы же сами решили искать здесь... Но это на другом краю. Идемте.

Я послушно, с нехорошей слабостью и тоской двинулся за стариком. Кое-где по тропинкам, а порой и прямо через кусты.

Не оборачиваясь, дед проговорил все так же глухо, с выдохом:

– В основном привозят мальчиков. Девочек было всего шесть. А всего, начиная с января, восемьдесят шесть человек... Но вас ведь интересуют лишь те, что летом. Их было сорок четыре. Последние девять – в прошлый понедельник. Чаще всего привозят по понедельникам...

Это был какой-то жуткий сон, бред. Мы шли, шли, а он говорил, спокойно так...

Наконец оказались мы у кривой кладбищенской изгороди – здесь она была сложена из кирпича – высокая, глухая.

На голом месте – без кустов, с невысокой травой – тянулись длинные, редко поросшие валики глинистой земли. На них стояли палки с дощечками – редко и косо. Они похожи были на фанерные лопатки, какими в раннем детстве я разгребал снег.

– Вот... – Старик остановился. – Последний приют тех, у кого в жизни приюта не было... Да и жизни-то, можно сказать, почти не было...

Он что-то прошептал, перекрестился, взмахивая широким рукавом, и отошел, словно говоря: "Теперь смотрите сами".

Я будто сквозь сонную серую пелену смотрел на некрашеные деревянные дощечки. На каждой был сверху нарисован черный крестик, а потом шли надписи:

18.05.2048. Костик Стрельцов, 9 лет. Тим Караулов, 12 лет. Ян Красаускас, 8 лет. Андрей, 14 лет. Сережа, 5 лет. Щелчок, 10 лет. Мухомор, 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 13 лет. Неизвестный мальчик, ок. 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 14 лет...

Завороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: "Петя Викулов, 12 лет"...

Но имен было немного. Чаще "неизвестный", "неизвестный"...

А Петька... кому он здесь мог быть известен?!

– Как имя вашего мальчика? – спросил старик. Он опять подошел и стоял сзади.

– Петр... Петька... Петя Викулов...

– Нет здесь такого, – ласково сказал старик, и я ощутил мгновенную режущую благодарность – и за ласковость, и за это "нет". Но облегчение было секундным.

– Здесь же... столько неизвестных... которым двенадцать...

– Молитесь, чтобы не было его и среди них...

Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.

– Но как узнать?..

– Пойдемте ко мне, посмотрим.

– Что... посмотрим?

– Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.

В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный – не крупный и не мелкий – дождь. Я лишь сейчас заметил...

2

Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.

– Раньше здесь жили рабочие, – слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.

Дед кивнул:

– Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один... Я здешний сторож...

Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?

Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой-лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).

– Сядьте, сударь... Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет...

Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.

– Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было... не для всякого.

– Понимаю, – отозвался он суховато. – Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно... Вы же сами этого хотели.

– До какого... конца?

Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.

– Вот, начиная с конца мая... Двенадцать лет, говорите?

– Да. То есть уже почти тринадцать...

– А как выглядел?

– Светлый... худенький такой, курносый... Невысокий... Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было...

– Посмотрим... Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые... Нет, не он, конечно... Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью...

Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.

– ...неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки...

– Подождите, – сказал я со стоном. – Вы... что же, осматриваете каждого? И описываете потом?

Он поднял косматую голову. Сказал тяжело, будто гирю положил перед собой:

– Да. Я настоял на этом. Перед тем как хоронить, осматриваем каждого в кладбищенской часовне. Может быть, потом кто-то станет их искать, хотя шансов на это мало. Или по крайней мере со временем удастся установить имя у тех, кто неизвестен. Чтобы я мог поименно каждого назвать в поминальной молитве... Я ведь не только сторож, но и священник в здешней часовне...

То, что я сказал дальше, далось мне далеко не сразу. Пришлось прорываться сквозь страх, сквозь суеверный внутренний крик "Не надо!", словно сквозь черные джунгли. Но неизвестность страшнее всего, и я выговорил:

– У Петьки... на левой лопатке... родинка, похожая на гусиную лапку. Размером с пятак...

Священник думал секунды три. Потом решительно мотнул головой:

– Нет, сударь. Такого мальчика не было. Я говорю твердо, я помнил бы... – И уже мягче, словно тоже отходя от страха, проговорил: – Всех погибших детей привозят только сюда, значит, среди мертвых вашего Пети нет. Ищите среди живых...