Коридор

Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее дейст­вий рождалась обида, виноватой никогда себя не счита­ла. Единственными своими недостатками Александра Ин­нокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.

Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотогра­фию.

Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла ра­мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умер­шего от водянки брата Пантелеймона, о котором, спра­ведливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».

…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой

– Чего там?

– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.

– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.

– Да ничего такого, – засуетился Кирилл. – Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.

Глафира уронила тряпку.

…Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на по­лу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:

– Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой…

– Он, может, уж и повешался давным-давно, – пред­положила Дора.

– Откуда слово-то такое вычерпала? – застонала с пола Глафира. – Бога-то хоть побойся…

– А у них, Николавна, – нагнулась над соседкой До­ра, – у них как зайдет, так он уж раз – и повешался. У психических как не по их – так все… Кирюш, ты в ли­чину-то глянь, чего он там делает?

– Глянь-то глянь, а он шилом пырнет, – засомневал­ся Кирилл, но все-таки припал глазом к замочной сква­жине. – На ключ взял, не видать…

– Тогда в психическую надо звонить. Или милицей­ских звать, – уверенно сказала Дора.

Пока Кирилл по телефону вызывал помощь, Дора вскипятила чайник, подняла с пола зареванную притих­шую Глафиру.

– Чего реветь-то впустую, Николавна. Не повешал­ся – так спит. Приедут

– разбудят. Чем выть, пойдем чайку свеженького.

Скоро раздался длинный звонок в дверь.

– Забира-а-ть приехали, – радостно сообщила До­ра, но под взглядом Глафиры, поперхнувшись чаем, испра­вилась: – Нет, ты гляди, как быстро-то помощь ездиет. Раз – и приехали…

Кирилл подвел к двери трех одинаково крупных мужчин, разница была только в халатах: у двоих запах на спине тесемками, у третьего – спереди на пугови­цах.

– Этот врач, а те санитары, – объяснила Дора.

– …Обрил полголовы и заперся вместо института, – объяснял врачу Кирилл.

Рядом без слов стояла Глафира, по-старушечьи ком­кая концы платка.

– Топорик дайте, – попросил врач. – Или ломик. Алик шел по коридору, ласково придерживаемый с двух сторон санитарами. Смирительная рубашка не понадобилась, она так и висела на плече у одного сани­таров.

– Повели-и… – довольно просипела Дора, благо Гла­фиры рядом не было. – А не закрывайся, мать не морочь. А то ишь, запирается! Сегодня полбашки обрил, а зав­тра, глядишь, и самую голову снесет. Не-ет. Оттеда те­перь уж только на Ваганьково…

На шумные события в коридоре вышел Александр Григорьевич.

– Приветствую вас, приветствую… – пробормотал он, увидев незнакомых людей в белых халатах. – Что такое, что случилось?..

– Алька рехнулся совсем, – пояснила Дора. – В су­масшедший дом переправляют.

– То есть? – развел руками Александр Григорье­вич. – А-а?.. Надолго ли?

– Безвылазно, раз спятил вконец.

– Позвольте, позвольте… – Александр Григорьевич протянул руки к удаляющемуся Алику. – А десять руб­лей?.. Взаимообразно… Да, хм. Тем не менее, однако…

Бронзовые часы на пианино пробили двенадцать раз. Александр Григорьевич подождал, пока Алика, по его расчетам, спустят вн, посадят в машину, но, чтобы не тратить время без толку, решил пока надеть галоши и почистить шляпу; но вот, по его предположению, Алика увезли, и он, предварительно покашляв, чтобы хоть под­готовить бывшую жену к сообщению, сказал неуверен­ным голосом:

– Шурочка, ну, я намерен в столовую, в сапожную мастерскую и прочее. Полагаю, если время останется, по­сетить баню… Таким вот образом… А вообще-то сегодня…

– Да-да, – кивнула головой, не отрываясь от бумаг, Александра Иннокентьевна. Ее закрывала высокая спин­ка английского кресла, но и не видя ее, Александр Гри­горьевич знал, что Александра Иннокентьевна в этот мо­мент кивает. – Закрой дверь, дует.

Александр Григорьевич похлопал себя по карману ПИджака: нет, не забыл – книжка была на месте.

Уже на лестничной клетке четвертого этажа Алек­сандр Григорьевич учуял, что Олимпиада Михайловна верна своему слову: действительно, как было вчера обе-Щано, фасолевый суп и, по всей видимости, с грудинкой. Вторым запахом, которым обдало Александра Григорье­вича, был запах тушеной капусты со свининой, тоже гарантированной на сегодня Олимпиадой Михайловной по случаю его дня рождения.

Оля утром поздравила отца с семидесятилетием, сде­лала губы бантиком и сказала, что справлять пока не на­до: «Вот кончится твоя эпопея, заодно все и отпразднуем. Ты же знаешь, какая мама… ортодоксальная…»

После возвращения с Севера Александр Григорьевич узнал, что Уланского Александра Иннокентьевна его выписала сразу после развода. Про развод ему сообщили еще там, но он надеялся, что прописка сохранилась.

Прописался он в Басманном, благо в Басманном был прописан Лева. Прописавшись, Александр Григорьевич предполагал снимать комнату. Люся поддержала это его намерение – теснота же. Лева отмолчался, Георгия ни­кто не спрашивал; но что касается Липы, та категориче­ски запретила Александру Григорьевичу даже заикаться об этом «сумасбродном» варианте: Александр Григорье­вич будет жить в Басманном, до тех пор пока… До каких пор в Басманном будет жить Александр Григорьевич, Липа не знала, но подозревала про себя, что жить со сватом ей придется, по всей видимости, до самой смерти. Ну что ж, в тесноте – не в обиде, так – так так. Алек­сандру Григорьевичу было предложено вносить в бюджет семьи малую сумму на пропитание. Конечно, Липа кор­мила бы его и просто так, но опасалась, как бы старик не стал чувствовать себя неловко в нахлебниках.