Корней Чуковский

«Еще несколько дней оставалось до вручения Корнею Ивановичу почетной степени Доктора литературы, – пишет Марина Чуковская. – Конечно, работать Корнею Ивановичу было трудно – приходили посетители, гости, студенты. Корней Иванович знакомился с Оксфордом – ходил в колледжи, в музеи, в библиотеки. Бродили по городу. Ему нравилось общение с молодежью, и он много рассказывал студентам о русских писателях. „Если бы вы говорили четыре часа подряд, мы слушали бы не отрываясь“, – сказал один студент после встречи с Корнеем Ивановичем».

Саму процедуру превращения писателя в почетного доктора описал и сам К. И. в дневнике, и Марина Чуковская в воспоминаниях. «Процедура величественная», заметил К. И. «Церемония вручения степени похожа на театральное представление, – пишет его невестка. – Переряженные в средневековые мантии, с квадратными шапочками на головах, участники, словно актеры, бережно доносят до нашего времени древнее действо, сохраняя торжественные и серьезные лица».

Чуковского облачили в серо-красную мантию, которую и сегодня можно увидеть в его рабочем переделкинском кабинете. "По обеим моим сторонам встали bedels(наши педели?) с жезлами, в мантиях, ввели меня в зал, наполненный публикой, а передо мною на возвышении, к которому вели четыре ступеньки, сидел с каменным, но очень симпатичным лицом Vice Chancellor of Oxford University [21] проф. А. Л. П. Норрингтон", – пишет К. И. в дневнике.

21

Ректор Оксфордского университета (англ.).

Он должен был сделать десять шагов к своему месту – однако, оценив длину его ног, число шагов сократили до восьми. Оксфордский профессор прочел по-латыни похвалу новому доктору, из которой К. И. и Марина Николаевна разобрали разве что «Kornelius, filius Jogannius» [22] и «auctor Crocodilii». [23] «Крокодилиусу» очень обрадовались. Речь эту присутствующие слушали стоя. «После чего я поднялся на 4 ступеньки и пожал Vice Chancellor'y руку. Vice Chancellor посадил меня рядом с собою, после чего я пошел читать лекцию о Некрасове. Читал я легко, непринужденно, почти без подготовки – и, к своему удивлению, имел громадный успех. Перед этим проф. Obolensky огласил мою краткую биографию», – пишет К. И. в дневнике.

22

Корней, сын Ивана (лат.).

23

Автор «Крокодила» (лат.); об этом сообщают Е. В. и Е. Б. Пастернаки со слов Чуковского; встречающийся вариант «atque Crocodilius», по-видимому, записан кем-то на слух и не вполне верен.

Марина Николаевна вспоминает, что К. И. расписался в книге почетных докторов и затем отправился в другую аудиторию, битком набитую студентами, где сначала произнес на английском языке речь, начинавшуюся словами «В молодости я был маляром». Но опубликованная речь начинается с того, что у соседки, вдовы моряка, улетел попугай, Чуковский нашел его и получил в награду серебряный рубль и четыре английские книги, с которых началось его знакомство с английской литературой: язык он уже начал учить по самоучителю. Рассказывал о том, как – книга за книгой – продолжалось его знакомство с этой страной, как начиналась любовь к ней.

«Для меня Англия была и осталась страною великих писателей, – говорил он. – Хорошо понимаю, что это наивно, но здесь уж ничего не поделаешь: видеть Англию исключительно в литературном аспекте и значит для меня видеть ее подлинную суть». Он говорил о значении труда переводчиков, о настоящем подвиге Татьяны Гнедич, переводившей Байрона в тюремной камере. Говорил о новой английской и новой советской поэзии – называл имена Светланы Евсеевой, Беллы Ахмадулиной, Новеллы Матвеевой, Владимира Корнилова, Евгения Винокурова, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Наума Коржавина. Говорил о своих собственных переводческих опытах, о своем восприятии Англии – восприятии в том числе и литературном, через Суинберна, Кэрролла, Уайльда… «Мне, старику-литератору, служившему литературе всю жизнь, очень хотелось бы верить, что литература важнее и ценнее всего и что она обладает магической властью сближать разъединенных людей и примирять непримиримые народы. Иногда мне чудится, что эта вера – безумие, но бывают минуты, когда я всей душой отдаюсь этой вере», – сказал он и закончил речь призывом «крепить, насколько это зависит от нас, наши дружеские литературные связи». Оксфордскую речь Чуковского в России не публиковали почти тридцать лет: в ней были упомянуты ставшие очень скоро запретными имена Владимира Корнилова и Наума Коржавина.

Лекцию о Некрасове Чуковский читал по-русски. Вначале удивил: «Я продемонстрирую вам одно очень плохое стихотворение». «Естественно, что у аудитории ушки на макушке, – рассказывает Марина Николаевна. – И он наглядно поясняет, как после многих переработок стихотворение „Буря“ через три года из плохого превращается в отличное». Чуковский показал – на примерах, записями на черной доске, убедительно и непреложно, как из мусора рождаются гениальные стихи, как виртуозно владеет Некрасов техникой стиха. «Никто никогда не читал такой увлекательной лекции, – говорили слушатели. – На подобных лекциях обычно просто спят»".

«Я… прославил нашу советскую науку, наше литературоведение, назвав имена акад. Алексеева, Макашина, Машинского, Скафтымова, Вл. Орлова, Оксмана, Зильберштейна и многих других русских исследователей литературы», – писал К. И. в дневнике. Дневниковый рассказ о торжественном дне продолжается: «Вернувшись, я предложил Марине пройтись переулками перед сном. Тихие средневековые стогны – и вдруг из одного домика выбегает возбужденная женщина и прямо ко мне: „Мы воспитались на ваших книгах, ах, Мойдодыр, ах, Муха-Цокотуха, ах, мой сын, который в Алжире, знает с детства наизусть ваше ‘Тараканище'“, – вовлекла меня в дом и подарила мне многоцветный карандаш». Ночью он так и не заснул, пишет Марина Николаевна, хотя она долго-долго читала ему Диккенса.

Чуковский ходит в гости, встречается с профессорами, делает официальные визиты – и не спит, не спит, не спит. «Такое времяпрепровождение не может кончиться добром для восьмидесятилетнего Корнея Ивановича – я это отлично понимаю, – пишет Марина Чуковская. – На каком-то приеме он простудился, как я и боялась. Кашель, горло, температура». Простуженный Чуковский поехал в Лондон – а там новые встречи, новые люди, лица, разговоры; к нему, «напичканному лекарствами», по выражению спутницы, пришли студенты русского отделения университета – он лежал под одеялом, они сидели повсюду: «на ковре, на стульях, на подоконнике». Не вполне поправившись, он едет в Лондонский университет: прием, затем лекция; профессор Кембриджа сравнила его с дедушкой Крыловым; "потом два часа я с упоением читал свои стихи под громаплодисментов, потом импровизированная лекция о стиле Некрасова, потом – воспоминания о Маяковском. Success [24] небывалый, неожиданный". Затем еще одна лекция, и еще выступления, и встречи, и запись для Би-би-си…

24

Успех (англ.).

В один из этих дней он вечером подошел к закрытому уже Британскому музею. Разговорился со сторожем. Рассказал ему, что шестьдесят лет назад работал в библиотеке. Сторож впустил его. «Растроганный вернулся он назад». Таких неожиданных экскурсий в прошлое за эту поездку было немало. Чуковские стали свидетелями парада ветеранов Первой мировой: старики шли с трубами и барабанами почтить память погибших товарищей.

"Корней Иванович снял шляпу…

– Мои ровесники, – проговорил он. – Остатки моего поколения…"

На той же прогулке они увидели памятник Георгу V – королю, на приеме у которого молодой Чуковский был в 1916 году. Заходила с визитом Мария Будберг – «роковая женщина» Горького и Герберта Уэллса, знакомая с Чуковским по «Всемирной литературе». Он поехал в Эдинбург – тосковал там, скучал, лекции не удалось организовать как следует… но вдруг там встретился человек, помнящий дореволюционную Куоккалу, – и они наперебой вспоминали и вспоминали.

Прошлое, отрезанное ножом революции, отделенное государственной границей и железным занавесом, вдруг вернулось щедро и неожиданно; больше того – жизнь будто преподнесла ему реализовавшийся альтернативный вариант судьбы. Оксфордская степень, чинные беседы с умницами-профессорами о Россетти, Суинберне и Уайльде; встречи с удивительными интеллигентными детьми, знающими латинские склонения; неторопливые прогулки по старинным улицам, где цветут розы, а жители по вечерам выставляют к дверям пустые бутылки для молочника; где «божественные лужайки, сверхъестественной красоты деревья», «вкуснейшая еда, молчаливые лакеи», «чопорные доны» в средневековых одеяниях; голуби на Трафальгарской площади, «арабы в бурнусах, индийцы в чалмах, негритянки, негритята и негры»… Это – вариант судьбы, какой она могла быть: без вечного идеологического пресса, без преследований и издевательств; искушение несостоявшейся альтернативой: подумай, переоцени, признай, что ты был неправ; здесь – другой мир, цивилизация, разговоры о Гомере и Сафо… Жизнь возвращает его к началу, к поворотным точкам, закольцовывает судьбу, как стихотворение: подумай, подумай.

Рассматривал ли он этот вариант судьбы? – наверняка. «Выступал вчера в Пушкинском клубе, который как будто для того и существует, чтобы доказать, что в эмиграции люди гниют и мельчают. Принимали меня хорошо, но атмосфера гнилости, запустения, бездарности, страшной опустошенности угнетала меня все время… И, уезжая от них, я чувствовал ту же жалость, какую чувствуешь ко всякому покойнику». Разговаривал с оксфордским профессором, славистом Коноваловым, сыном министра Временного правительства: «В откровенной беседе он жаловался мне, как ему тесно в Оксфорде, как тяготит его отрыв от Родины».