Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– Начали! – скомандовал милицейский затейник, и не успел последний отзвук команды растаять в воздухе, как его рука лежала, крепко прижатая к столешнице.

– Да-а, - уважительно произнёс он, не ожидавший стремительности следственного эксперимента, - можешь…

«…убить кулаком», - мысленно продолжил Владимир неоконченную фразу.

Вернулся помощник, оказавшийся старшиной, по возрасту подстать начальнику.

– Сдал? – спросил Батин, снова углубившийся в бумаги, как будто Владимира и не существовало.

– Третий, а ночь только начинается. Что с этим? – старшина кивнул в сторону преступника.

– Оформим, как положено, сдадим в прокуратуру. А ты как думал?

– Мне думать не надо: ты – начальник.

– Так и не спрашивай.

– Я и не спрашиваю. Чего спрашивать-то? И так ясно: убийство, раскрытое по горячим следам: начальнику отделения – медаль, тебе – пол-оклада…

– И ты не останешься внакладе.

– …и мне благодарность отвалят.

– Не юродствуй: человека убили, кто-то должен быть в ответе, куда труп-то пришить?

– Да понимаю я, а всё ж несправедливо получается.

Владимир прислушивался к разговору, удивляясь простецким, не должностным взаимоотношениям милиционеров, имеющих значительную разницу в чинах и, очевидно, давно и хорошо знающих друг друга, и начинал понимать, что не доставляет удовлетворения своим добровольным присутствием ни тому, ни другому. Только начальник более сдержан, а подчинённый почти не скрывает эмоций.

– Никто и не убивал того, сам оступился в канавку, помнишь её?

– Где ты там увидел канавку?

– Увидел, и ты видел, если хорошенько напрягёшь память. Оступился, не удержался на ногах и завалился головой на камень. Отклонился бы чуток – жив остался. Разве можно человека убить кулаком?

Начальник стрельнул знающим взглядом на сосредоточенно молчащего Владимира, не пропускающего ни одного оправдательного слова симпатичного старшины, но не возразил.

– И не человек он, а мразь, от которой у тебя язва и дети без отца маются.

Старший лейтенант поморщился, вспомнив постоянно ноющую болячку, и сердито буркнул:

– С чего это ты ополчился?

Стоявший до сих пор старшина подсел к связанной то ли убийством, то ли несчастным случаем паре, достал дешёвенькие папиросы и закурил, жадно заглатывая вонючий дым.

– Узнал я его, - сказал он и замолчал, нервно мусоля папиросу.

– Ну! – нетерпеливо подстегнул начальник. – Не тяни.

– Помнишь наколку на груди: ящер, разрывающий пасть льву?

– Ванька Каин?

– Он. Мне ещё там, у дома, рожа показалась знакомой.

– А я не узнал.

– Немудрено, - загасил старшина окурок, плотно вжав его пожелтевшими крупными пальцами в наполовину заполненную банку из-под консервов. – Разве разглядишь толком в свете фонарика? А он, урка дешёвая, усы отпустил, патлы свои роскошные срезал, фиксу золотую снял, заморщинился как дед, совсем другим стал. Времени немало прошло.

– Пять лет.

– Война, - старшина тяжело вздохнул и опять задымил. – Я тоже узнал только тогда, когда помогал Федосеичу раздевать в морге да наколку увидел. Он, бодяга.

– Попался всё же, - удовлетворённо произнёс старший лейтенант. – Раньше с пистолетом-то не баловался.

– Раньше и время было другое, и он был другой, - рассудительно объяснил старшина метаморфозу вора. – Помнишь, как ни спеленаем, всё белагонит, что в последний раз косит, если простим – завяжет и корешей сдаст. А выйдет – опять за старое: нутро-то гнилое. Приспичило, вот и взялся за оружие. Все они проходят свой крестный путь от фраера до мокрушника. Запросы-то растут, диалектику в кружке, небось, изучаешь – знаешь.

Казалось, они совсем забыли о Владимире.

– Ловко он тогда стебанул в подворотню. Навстречу две барухи с детскими колясочками, он – шнырь между ними, они – в испуг и съехались вместе, ни догнать гада, ни выстрелить.

– Ловко, - согласился помощник. – Тебе за его ловкость треугольник срезали, помнишь?

Старший лейтенант не ответил, переживая давний промах.

– Выходит, парень-то, - старшина опять кивнул на Владимира, - исправил ту нашу промашку.

– Следователь разберётся, - не сдавался начальник.

– Разберётся, - не возражал помощник, - только не один день пройдёт, а может, и не одна неделя – какой попадётся.

– Ну, чего ты, старый хрыч, на ночь ноешь? – разозлился старший лейтенант и на себя, и на помощника. – На пенсию тебе пора.

– Пора, - не возразил во всём поддерживающий начальника старшина. – Тебе – тоже, а то у тебя сердце инструкциями заросло. – Не дождавшись реакции занятого какими-то переписываниями старшего лейтенанта, добавил, осторожно вытащив заскорузлыми толстыми пальцами третью тонкую папиросу из смятой пачки. – Если бы каждый так: вместо того, чтобы пищать: «Милиция!», хряснул бы без блажи по бандитской морде, нам бы и работы не было, тогда бы и на пенсию можно.

– Только и мечтаешь, - недовольно фыркнул начальник.

– А что ещё остаётся?

Незлобивые милицейские пререкания в полном отсутствии присутствующего преступника прервал громкий разговор в коридоре, закончившийся призывным криком часового:

– Кузьмич! А, Кузьмич!

– Кого черти несут? – недовольно оторвался от любимых бумаг старший оперуполномоченный, вышел из-за стола, приоткрыл дверь и громко спросил:

– Ну, что там?

– К тебе лейтенант из СМЕРШа рвётся, пустить?

– Пустить, - разрешил, помедлив, дежурный и, не встречая незваного посетителя, ушёл к себе за стол, бросив мимоходом Владимиру: - Пересядь в угол у окна. И ты, - уже старшине, - отсядь от моего стола.

Едва все заняли предназначенную диспозицию, как дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился… Марлен.

– Здравия желаю, - бодро приветствовал он хозяев, неопределённо махнув рукой у фуражки, отыскал глазами старшего, подошёл и коротко, по-военному, представился:

– Лейтенант Колбун из спецкоманды Управления, - он вынул из кармана красное удостоверение, раскрыл и показал, не выпуская из пальцев, старшему милиционеру, а, окончив процедуру знакомства, так же коротко объяснил цель прихода: - У вас наш человек.