Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– Мотор работает нормально, - ответил недисциплинированный подчинённый, - но многое надо менять или регулировать.

– Давай, по сути, - пресёк лишние объяснения начальник.

– Колёса – все лысые, аккумуляторы посажены, тормозные колодки изношены, - послушно перечислил всё, что заметил, Владимир, покорённый деловитостью нового руководителя, - рулевое управление – в люфте, спидометр не работает, сиденье – одно название, боковое стекло отсутствует, нет зеркала и стеклоочистителей, тент порван, скамейки требуют починки, хорошо бы машину покрасить.

Могильный наморщил гладкий лоб, пытаясь запомнить скороговорку шустрого новичка, но с одного раза не смог и, вынув обязательный для него большой блокнот, развернул на чистой странице, подал вместе с карандашом и распорядился:

– Напиши.

Владимир написал.

– Работай, - разрешил немногословный начальник, забирая блокнот, и пошёл в контору, очевидно, для консультации с главмехом.

Отмывая машину, Владимир видел, как после Шендеровича Могильный неторопливо, раскачиваясь из стороны в сторону, проследовал, стараясь не запачкать сапог, в мастерские к Подшипнику и только после этого появился опять, остановился поодаль, на краю образовавшейся вокруг студебеккера грязной лужи. Раскрыв блокнот, зачитал, что согласовал и уяснил сам:

– Резину возьмёшь ту, что готовил, аккумуляторы даст Подшипник, свои сдай на подзарядку, тормозные колодки отнеси на клёпку, зеркало принесу. Всё, остальное – сам. В понедельник – в рейс.

– Я ж не успею, - возразил Владимир.

– У тебя – два дня, постараешься – успеешь.

«И один из них – воскресенье», - вспомнил Владимир. – «Удастся ли вырваться к Сашке?»

– Куда рейс? – с замиранием сердца поинтересовался у строгого начальника.

– Утром в понедельник узнаешь у диспетчера, - отрезал тот, не желая вдаваться в подробности, и ушёл.

Очень хотелось есть. Обед он проездил, деда – кормильца и поильца – угробил, приходилось терпеть до вечера. Хорошо, что не надо рано возвращаться домой. Он уже решил, что, поужинав в столовой, вернётся на базу и будет вкалывать до тех пор, пока совсем не скиснет. Опять аврал, и жаль, что нет парней. Больше никто не поможет, если не заставят. Придётся самому горбатиться.

Но он ошибся. Почти сразу подошли двое пожилых ремонтников, присланных Подшипником, а следом за ними пришёл и он сам, притащив на спине потёртое, но довольно целое сиденье.

– Вот, ставь, - он отёр пот грязной рукой и незлобиво посоветовал: - Приглядывай за моими, не давай поблажки, а то до конца смены дымить будут, - и ушёл, оставив их втроём.

Поздоровавшись, работяги осмотрели машину, выслушали хозяина и принялись неторопливо и умело за колёса. Пока они снимали и разбуртовывали задние внешние, Владимир снял и снёс на подзарядку аккумуляторы, принёс и поставил новые, устранил люфт руля, сходил за тормозными колодками к Подшипнику. Только тогда работяги, вопреки опасениям начальника, сели перекурить, свернув из газеты по огромной цигарке, начинённой табачным самопалом, от одного запаха которого кружилась голова.

– Чего не куришь? – полюбопытствовал один у Владимира.

– Контузия, - односложно объяснил тот.

– Повезло, - констатировал любопытный, не объяснив, в чём везение.

Разговор не клеился. Владимир не знал, о чём спрашивать, а мужики, очевидно, опасались известного уже всем осведомителя НКВД. Наконец, старший, лет пятидесяти, с редкими рябинами на морщинистом не по годам лице, спросил напарника:

– На чей кулак нарвался?

Второй, лет на 10 моложе, с чёрным чубом с проседью и приличным радужным синяком под левым глазом, осторожно приложив тыльную сторону ладони к отметине, ответил, сердито пыхнув целым каскадом дымных колец:

– На соседский, - и тут же добавил, оправдываясь: - Ему тож досталось.

– Вот те на, - удивился пожилой. – Вы ж, навроде, спайкой жили?

– Жили, - подтвердил отмеченный. – Пока бабы не сцепились, курвы.

Рябой рассмеялся, закашлявшись от дыма и утирая выступившие слёзы.

– Бабы поцапались, а синяк – у тебя.

– Это завсегда так: баба – наизлейший провокатор для нашего брата.

– Что случилось-то?

– Да пустяки и ничего, ежели глядеть с нонешнего остывшего времени, - чубатый ещё раз выдал красивую гирлянду тающих в тёплом воздухе колец и начал рассказывать, как он схлопотал фингал: - Вчерась чуть свет слышу: куры наши надрываются, як будто кто их давит. Толкаю свою, выскочили в исподнем, видим: соседка веткой гоняет их по своему двору, стараясь вытурить в адчинённую калитку – сделал я во внутреннем заборе проход для баб, чтобы шастали друг к дружке, языки чесали и нас с соседом не отвлекали. – Сам он, впрочем, отвлёкся на краткую житейскую аксиому: - Кура, известно, птица – дура, як, впрочем, и баба. – Изложив эту философскую основу своей истории, продолжал: - Лежала, видать, лежала падла одна под забором, копала, копала под собой, остервясь на блох, да и выкопала ход к соседям. А выкопав, пошла, безмозглая, проведать, что там – ей-то без разницы, чья территория – а за ней и остальное дурьё. Один петух остался – большой оказался для дыры. Он и поднял тревогу. На горе первой разбудил соседку. Вышла та порадоваться, что нас грабят, да и нарвалась на стаю на своих грядках. Взъерепенилась, жалко ей стало гороха да иншой якой зелени – свои обжоры есть – гуси, тож гогочут от злости на ворюг. Тут мы и выскочили. Она их оттель гонит, а мы их отсель ловим, гаму и бардака на всю округу подняли, перья и пух летают, к морде липнут, пока одна из ошалевших птиц не вспрыгнула на колодец – он у нас общий, в заборе стоит – да, не удержавшись с налёту, кувыркнулась внутрь, только и слышали испуганный клёкот да шум царапающих по дереву крыл, а потом глубоко вода захлюпала. Тут встали мы, опомнились, словно проснулись. Сосед прибежал, спрашивает, не соображая:

– Кто нырнул?

– Лучше б ты, - отвечает моя, да как накинется на подругу и про остатних нарушителей забыла. Пока они чехвостили друг друга, выясняя, кто паскуднее и у кого совести меньше, мы черпали ведром, пытаясь достать утопленницу и заталкивая её в воду ещё больше, еле-еле зацепили, вытащили, но ей уже было всё равно. Это ещё добавило жару в бабью свару. Куры, успокоившись – долго ли, если бог не дал ума – и решив, что так будет всегда, клевали всё подряд, а я, чтобы утихомирить больших клуш, начал делать куре дыхательную гимнастику, как учили в армии.

Рябой захохотал, представив куриного спасателя в действии.

– Как это?

– А так, - показал молодой, - руки, тьфу, лапы на себя, потом на ейную грудку, на себя – на грудку, и так раз тридцать. Бабы и замолкли. Потом раззявил клюв да дыхнул как следует.

– Помогло?

– Не, хорошо утопла, вражина.

– Ты ж, наверняка, вчерашним перегаром в неё дунул.

– Вылезло, однако, но с другого конца, видать, перестарался.

Рябой с Владимиром так и грохнули, а отсмеявшись, старший успокоил:

– Ничего, главное сделал: баб утихомирил.

– Если бы, - вздохнул чубатый, свёртывая новую цигарку и явно намереваясь продолжать волынку, вопреки предупреждениям Подшипника.

Напарник тоже не торопился, подыгрывая вопросами рассказчику, и вместе они умело тянули время, выжидая реакции шофёра. Но тот молча улыбался, ожидая продолжения.

– Кое-как мы запинали кур к нам и разошлись, ворча. Бабам надо было готовить завтрак, обед, птицам, а нам – идти горбатиться. Без нас у них была только позиционная война – ждали подмоги, и каждая хотела доказать свои убытки и свою правоту. У них, у баб, уж так заведено: хоть какая виноватая, а усерется, доказывая, что не горбатая.

Рассказ прервался ещё на серию дымных колец, для отточенного произведения которых был потрачен, наверное, не один длительный перекур.

– Вечером моя долго пилила меня, что я тюря и не могу защитить не только оскорблённую жену, но и себя, и жить со мной тошно.

– А ты молчал?

– А чё говорить? Привык уж. И устал. Сидел и ел утоплую всухомять.

– Далёко сбегать, что ли?

– И бегать не надо: у соседа баба такой первач гонит, что со стакана засветишься. Как раз у них и банька не к сроку топилась: значит, цедят. Тоска. Какие разговоры? Глотку запекло.