Корни Иггдрасиля

Древнее время, к которому сами исландцы относили события героических песен, мыслилось не просто как отдаленное прошлое, но как не засвидетельствованное очевидцами, запредельное время. О нем говорят древние песни, но начала самих этих песен неуследимы, и нельзя проверить, что в них правда, а что нет. Снорри Стурлусон, опиравшийся на «древние песни» (не известные нам) в изложении начальных событий норвежской истории, диалектически подошел к этому вопросу; «и хотя мы сами не знаем, — пишет Снорри в Прологе к „Кругу Земному“, — правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой». В отличие от критически мыслящего Снорри, этим «мудрым людям», видимо, не нужны были доводы: истинность сказанного удостоверялась для них самим поэтическим словом.

Замечательной силой внушения обладал сам стих героических песен — скандинавский вариант древнегерманского аллитерационного стиха. Важнейшие по смыслу слова в его коротких и энергичных строках связываются одинаковым началом — аллитерацией. Действие аллитерации усиливается и другими, необязательными звуковыми повторами, и вся строка живет в памяти как единый поэтический образ:

Ar var aldo, par er arar gullo.

Звуковая и одновременно смысловая слитность этого стиха не может быть передана в переводе: «Древле было, орлы кричали». Переводчику приходится восполнять утраты другими средствами (что В. Тихомиров и делает с большим искусством в своих переводах). Размер героических песен не мыслился отдельно от самих песен; он так и назывался в исландской традиции — форнюрдислаг, т. е. «древнесловный склад». Филологи иногда называют его эпическим размером, а сами песни — эпическими песнями. Но тут нам понадобится важное уточнение.

В самом деле, героические песни «Эдды» мало похожи на эпос в обычном понимании. В них, в сущности, почти нет эпического действия: даже убийство дракона Фафнира — главный подвиг Сигурда, остается в них где-то на заднем плане — во вступительной прозе к одной из песен. Если не знать наперед, что Сигурд — величайший герой древности и что из-за клада Фафнира произойдут большие беды, то, сказать по правде, этот рассказ о том, как Сигурд заколол дракона («…и когда Фафнир проползал над ямой, Сигурд вонзил ему в сердце меч») не производит особенного впечатления. Песнь, о которой мы говорим, называется «Речи Фафнира», и речи, которыми обмениваются издыхающий дракон и Сигурд, составляют главное содержание. Прямых речей — драматических диалогов, прорицаний, гневных монологов, рассказов о вещих снах и отрывочны воспоминаний — вообще очень много в песнях. Сказание сведено в них к отдельным «крупным планам» — эпизодам, как бы выхваченным яркой вспышкой света и приковывающим особенное внимание читателя. В этих эпизодах сгустились судьбы героев, в них средоточие тех страстей, неразрешимых конфликтов, роковых решений, которые и составляют основную, внутреннюю интригу предания. Что же касается событий внешних — приездов и отъездов героев, эпических битв и отдельных убийств — обо всем этом мы чаще всего узнаем лишь из намеков и беглых упоминаний. Отсюда, по-видимому, следует, что аудитория была знакома со сказанием не только из песен, но и из каких-то прозаических рассказов, дававших понятие о последовательности событий, взаимоотношениях персонажей и т. п. В таком случае короткие прозаические вставки, которые кое-где встречаются в тексте «Эдды», могут рассматриваться как своего рода конспекты подобных рассказов. Автор же «Саги о Волсунгах» соединил воедино героические песни и прозаические рассказы, составив из всего этого материала связное и пространное повествование — сагу о древних временах. В силу самого своего жанра, сага заботится о правдоподобии рассказа: в ней появляется множество подробностей; на сцену выступают эпизодические персонажи — не только мать Сигурда Хьёрдис, но также и ее глупая служанка, и ее новый муж Альв; у воинственной Брюнхильд появляется хозяйственная сестрица Бекхильд и т. п.

В разреженном и гулком воздухе эддических песен нет места подробностям и статистам. Все внимание в них безраздельно сосредоточено на деяниях главных героев, которые, как кажется, одни только и живут в этом мире, Героический мир — это мир от начала и до конца поэтический, он не соприкасается с посюсторонней исторической действительностью. Поэтому было бы неуместно судить героев по житейским критериям и мерить их деяния социально-историческими мерками. Едва ли плодотворно задаваться, например, вопросом, почему Гудрун беспощадно мстит за братьев, бывших виновниками гибели ее любимого мужа, и объяснять это тем, что узы кровного родства были в архаическом обществе крепче супружеских уз. Подобные объяснения не раз предлагались исследователями, но логика их не достигает цели: поступки Гудрун мотивированы не юридическими и не социально-историческими нормами, а героическим императивом песни. Было время, рассказывается в «Первой Песни о Гудрун», когда Гудрун, скорбя о гибели Сигурда, прокляла своих братьев. Проклятие Гудрун — нечто большее, чем всплеск эмоций убитой горем женщины; это пророчество, которому суждено сбыться. Судьба братьев, погубивших Сигурда по наущению Брюнхильд и завладевших кладом Фафнира, предречена отныне, и гуннский князь Атли — лишь ее орудие. Но придет роковой час, и Гудрун, столь же решительно примет сторону братьев и ни перед чем не остановится, чтобы не просто убить, но и унизить Атли, превратить в позор его недолгое торжество.

Но почему же все-таки заслуживает славы Гудрун, убившая своих маленьких, ни в чем не повинных детей и накормившая их мясом своего мужа? Подобные вопросы неизбежны, если читать героическую песнь как прозу и видеть в ней отражение жизни, хотя бы и древней. К такому прочтению склонялся уже автор «Саги о Волсунгах», в подробностях расписывающий мольбы детей, просящих мать о пощаде. В древней песни эта душераздирающая сцена отсутствует. Вообще следует отметить, что, хотя в песнях упоминается о событиях, которые могут показаться дикими, с точки зрения общечеловеческой морали, все эти «дикости» никогда не бывают в них самоцельны и тем более никогда не выпячиваются, не смакуются поэтом. Скорее это лишь знак той страшной цены, которую приходится заплатить героям за их главный подвиг — подвиг духа, не сломленного ударами судьбы. Зачем Гуннар приказал вырезать сердце у своего брага Хегни (еще один поступок, поражающей своей бессмысленной жестокостью читателя, склонного к буквальному пониманию поэзии)? Кажется, затем лишь, чтобы бросить в лицо Атли гордые слова о проклятом золоте, которое не достанется гуннам, но навсегда уйдет в воды Рейна. Бессмертная красота этих слов непередаваема в переводе (даже в замечательном переводе И. М. Дьяконова). Их единственным соответствием в искусстве нового времени могла бы быть разве лишь музыка, и они вошли золотой нотой в музыку Рихарда Вагнера («Кольцо Нибелунгов»).

Гуннар, герой «Песни об Атли», принимает решения, достойные мужа. Отправляясь безоружным на встречу с Атли и навстречу своей собственной смерти, он обращает свое поражение в победу, в залог своей вечной славы, ибо как сказано в «Эдде» («Речи Высокого»):

Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но смерти не ведает громкая слава деяний достойных.

Но гораздо чаще, как уже было сказано, главные подвиги героев остаются на заднем плане. Превосходные качества Сигурда и Хельги не нуждаются в подтверждениях. Этим героям на роду написано «стать превыше конунгов прочих». Слава их заведома и запечатлена в самом языке песен, в величальных эпитетах, подобно ореолу окружающих их имена. Более того, этот героический ореол, не омрачают и те, не всегда похвальные поступки, которые доводится совершить героям по ходу действия. В одной из эддических песен мудрый Грипир, дядя Сигурда, предсказывает герою все, что ждет его в будущем, Рассказав о том, как Сигурд отомстит за отца и победит Фафнира, он поведал, далее, поддавшись на уговоры Сигурда, и об ожидающих его злоключениях: о том, как он даст клятву Брюнхильд в вечной верности и тут же нарушит ее, прогостив ночь у Гьюки; о том, как он даст обмануть себя, и возьмет в жены Гудрун, и снова посватается к Брюнхильд, но уже под видом Гуннара и в его интересах и т. п. Сигурд продолжает допытываться, не причинит ли все это урона его чести. Из ответов Грипира следует, что герой не несет ответственности за то, что случится; вопреки козням судьбы, — «здесь на земле, /под солнца жилищем, / не будет героя / Сигурду равного». «С судьбой не поспоришь!», — отвечает на это Сигурд.

Как бы ни были велики герои, центральная роль в песнях достается не им, а героиням. Было замечено, что образ их как бы двоится. С одной стороны, перед нами женщины в трагической, но реальной ситуации. Но в то же время эддические героини несут в себе «валькирическое» начало и оказываются способными совершить то, что не под силу смертным. Трагические ситуации, выпавшие на долю Гудрун и Брюнхильд, созданы не ими, они становятся жертвами чужих интриг: Брюнхильд разлучена с суженым и, став жертвой предательства, невольно нарушает обет выйти замуж за того, кто не ведает страха, т. е. за Сигурда; Гудрун узнает, что она обманным путем была выдана за Сигурда и переживает одну утрату за другой. Но во всех ситуациях героини ведут себя «не как жены другие». Они не покоряются судьбе, но принимают на себя роль мстительниц. «Валькирическое» начало ярче всего проявилось в Брюнхильд не тогда, когда она носилась по воздуху, выполняя волю Одина, а тогда, когда она добилась смерти Сигурда и сама пронзила себя мечом, чтобы последовать за ним одной дорогой в царство Хель. В отличие от не ведающих страха и сомнений героев, героини совершают свой трагический выбор ценою тягчайших испытаний и неслыханных жертв. Герой достигает величия тогда, когда идет навстречу судьбе. Но замышляющая месть героиня сама берет на себя роль судьбы: «всегда ты была злою судьбой мужей», — сказано о Брюнхильд. С сухими глазами совершает Гудрун свое жертвоприношение в палатах Атли и предает их огню вместе со всеми, кто в них находится. Выполняя до конца свой долг, героини торжествуют победу. Но безотрадно их торжество, Каждая из них могла бы сказать словами Сигню дочери Волсунга: «И так много учинила я для мести той, что дольше мне жить не под силу».

III

Скандинавские мифы увлекательны сами по себе, Мы не устаем gоражаться фантазии древних людей, создавших эти бесконечно разнообразные, одновременно мудрые и наивные, рассказы о богах, великанах и множестве других обитателей мифологического мира. Но если мы попытаемся немного глубже вникнуть в то, что же такое эти мифы, дошедшие до нас из песен «Старшей Эдды» и из пересказов Снорри Стурлусона в его «Эдде» («Младшая Эдда»), мы поневоле задумаемся. Ведь обе «Эдды» — памятники середины XIII века, между тем как Исландия была крещена в 1000 году, т. е. за два с половиной века до этого. Правда, общепризнано, что мифологические восходят к глубочайшей языческой древности. Однако что это значит — «восходят»? Может быть, они сберегались памятливыми исландцами просто как «обломок древней правды», из почтения к предкам и ради их поэтичности? Или, может быть, это просто литературная вариация на мифологические темы, дальний отголосок древних верований? Оба эти предложения не раз высказывались учеными. И все же, как ни невероятным это может показаться, миф не умер в Исландии. Спустя долгие века после принятия христианства исландцы каким-то образом сохранили веру в «старых богов» и реальность мифологического мира.

В «Саге об Олаве сыне Трюггви» (глава LXIV) читатель найдет примечательный эпизод. Как рассказывается в саге, к конунгу Олаву, крестителю Норвегии, как-то пришел старик в широкополой шляпе с одним глазом, Речи этого старика были так интересны и он так убедительно отвечал на вопросы конунга, что тот засиделся с ним до глубокой ночи. На следующее утро конунг догадался, что посетивший его гость — не кто иной, как Один, «в которого язычники долго верили». «Но Одину не удастся перехитрить меня», — сказал Олав. Не следует ли из этих слов, что и сам Олав, ярый враг язычников, отрицал не столько существование Одина, сколько авторитетность его суждений? Так, во всяком случае, могло представляться дело Снорри, рассказавшему этот эпизод.

Но обратимся к самим мифам, как они известны нам из эддических текстов. Героический мир, о котором шла речь выше, целиком воплощен в самом предании (был бы праздным вопрос, как проводили время герои, когда им не приходилось биться друг с другом и участвовать в распрях). Но мифы создают впечатление, что мифологический мир гораздо больше того, что о нем рассказывается. Он как бы существует сам по себе, живет своей собственной, особенной жизнью, а тексты лишь приоткрывают нам отдельные его участки отдельные сцены из жизни богов. Сцены эти замечательно разнообразны по тону — в них есть место и лирике, и поучениям, и самому грубому фарсу. При этом они не связаны общим сюжетом и неизвестна даже сама их последовательность. Нельзя сказать, что было раньше — приход Одина к конунгу Гейррёду («Речи Гримнира») или его перебранка с Тором («Песнь о Харбарде»). Для мифов, во всяком случае для громадного их большинства, не существует «до» и «после», но есть только «здесь» и «всегда». Поэтому мифологические события происходят в песнях как бы у нас на глазах, как своего рода представление, сценическое действо. Даже мудрые сведения об устройстве мира становятся частью этого действа, обыгрываются на «эддической сцене». Гримнир не просто в подробностях описывает Асгард и перечисляет его обитателей: всею силой своего духа он стремится перенестись в Асгард, воссоединится с богами и снова стать самим собою — всемогущим Одином.

Впечатление неисчерпаемости н реальности мифологического мира еще усиливается благодаря тому, что почти в каждой песни, как и в пересказах «Младшей Эдды», мы находим множество имен и намеков на какие-то неизвестные нам события. Конечно, во времена язычества скандинавы гораздо больше знали о мифологическом мире; были у них и другие, более прямые, способы контакта с ним — ритуалы и обряды, о которых умалчивают письменные источники. Но открытость, неэамкнутость мифологического мира — важное его свойство.