Король-Бродяга (День дурака, час шута)

Вместо этого я достал из старых, почти что древних запасов маленькую коробочку. Сдул пыль, с трудом отогнул заржавевший замок и присыпал листки тончайшим порошком. Закрыл шкатулку, и машинально потер большим пальцем бронзовую табличку на боку, ощущая под кожей витиеватые буквы 'джамби', языка, почти забытого мной.

Надпись гласила: 'Смесь пряностей для любых блюд. Аша Тихтха, купец Звезды Пяти Лучей, Дор-Надир'.

Я знал, что сладковатый, тягучий запах, медленно обволакивающий страницы, исписанные моим корявым почерком, притянет ее к себе. Ибо будет заключать в себе боль и тайну. И память…

После этого я спокойно позволил Рэду схватить меня в бережную охапку, послал девчонке с тонко-колючей улыбкой воздушный поцелуй и гадко ухмыльнулся. О, да, если надо, мы с Рэдом останемся в деревне хоть до осени, но я почему-то был уверен, что бесценная Хил залезет в мои записи сегодня же вечером.

Я оставил на столике (грубом столике, сколоченном Рэдом, кажется, уже в незапамятные времена) именно те листки. Те, которые начинаются моим позорным бегством на Юг, и заканчиваются ее 'смертью' от Кары Богов. И несколько листков о заточении в хрустальном шаре. Те, что озаглавлены ИСТОРИЯ ХИЛЛИ.

***

Мы с триумфом возвращались домой, волоча на себе гору продуктов. Вернее, я ехал на ослике, торжественно устроив на коленях шерстяной платок (опять!) с пятью десятками яиц, а Рэд вез все остальное. Домик, приплюснутый собственной тяжестью, встретил нас, тихо звеня колокольцами.

Ну-с, девочка моя.

Рэд вывалил на стол сыр, масло в горшочке, тушки куриц и победно оглянулся, с таким видом, словно сам их поймал и придушил. И завертел головой.

— Джок… Хилли, она же…

— Да, помню. Мы оставили ее тут вчера.

Я уселся в свое кресло-качалку, накинул на ноги плед. Холодно… и зябко.

Мальчишка пронесся с топотом по комнатам. Не так уж и много их было — кухня, две спальни, 'кабинет для дум' (там как раз обвалилась часть крыши и стен, и я настрого запретил Рэду ее чинить, так что можно было сидеть прямо на краю пропасти, свесив ножки, и думать), кладовка. Он нашел ее. Я не прислушивался специально, но они кричали. Хил даже топала ногами, и взвизгивающие нотки в ее голосе поддакивали скрипу кресла.

Мой первый ученик притащил Хилли буквально за шиворот, подтолкнул ко мне и с крайне озабоченным видом обвиняюще ткнул ей в спину пальцем.

— Я нашел ее в кабинете! Она плакала!

Боги вы мои, таким тоном, словно девчонка там проводила запрещенные темные ритуалы.

— Почему ты плакала, голубка сердца моего?

Я не смотрел на нее, просто покачивался, отвернувшись к окну. И жалел, что не курю трубку, — вид тогда у меня был бы еще более домашний, солидный.

— Ты! Ты! — захлебнулась горькой злобой моя Хил, — Это неправда! Ложь — а ты… гнусный, подлый старик! Ты…

Я склонил голову набок, подтверждая этим движением, что все еще слушаю ее, а не умер или заснул.

— Разве?

— Я… у меня были родители! Их убили разбойники, ты же сам говорил!

Я резко сорвался с кресла, прыгнул к ней вплотную; чуть не рухнул, запутавшись в пледе.

— Конечно! А как же еще? Я что, должен был тебе тогда сказать правду? Тебе, тринадцатилетней? Ты даже сейчас готова порвать меня на куски за эту самую правду, а тогда — да поняла бы ты хоть что-нибудь тогда? Я не уверен!

Рэд открыл было рот, но сморщился в неловком и печальном жесте. Было заметно — он страдает и уже жалеет, что приволок ко мне Хил. Нет, увалень ты мой, эта сцена — результат моих стараний, и ты ее мне не испортишь.

— Но… Я же помню — до того, будь он проклят, дня, как я увидела тебя в столице, я не знала тебя! Ох! Лучше б ты тогда сдох!

— Когда, мое сердце… когда тогда? — я нежно провел пальцем по ее щеке, внутренне содрогнувшись. Корявый он был, этот палец, с обломанным ногтем, сухой и узловатый. Как будто ветер, шелохнув омертвевшую ветвь, случайно задел ею нежную кожицу персика. Ай да актер… Сам то знаешь, что играешь?

— Когда тогда? — повторил я, — от Кары Богов или от твоего ножа?

Секунду она просто смотрела на меня, перебирая в сердце все возможные ответы. Потом сжала губы в тонюсенькую черту, словно подводя ею сказанное и развернулась ко мне спиной.

— Рэд, я уезжаю. Возьму твоего второго коня и упряжь. Заранее благодарю.

— Но, Хил…

И только топот сапог по шаткой лестнице.

Я сел в кресло, сложил благостно ручки на впалом животике, и растянул улыбку до ушей.

— А теперь, ученик, настало время для следующего урока. Он называется — предоставь каждого своей судьбе. Да… как ты посмотришь на то, если я начну курить трубку?

Он до-о-олго смотрел на меня. Потом пожал плечами, кивнул — и стал молча разбирать продукты. А я, свернувшись калачиком, просто наблюдал за ним: он ступал тяжело, и некоторые из половиц продавливались под ним, жалобно скрипя. Потерянный в собственных мыслях и сомнениях мальчик… Рэд остановился в дверном проеме, сжал рукой косяк.

— Скажите, учитель… вы когда-нибудь ошибаетесь?

— Бывает и такое.

Черт с тобой, Рэд, я не буду тоном давать тебе подсказку.

— И…?

— Сейчас не тот случай.

Он отвернулся, заслонив собой дневной свет, и сгорбил плечи.

— Но я не понимаю, почему она…?

Я охнул, крякнул, вылез из кресла — отказавшись от его протянутой руки, — и прошел в ее комнату. Как я и ожидал, листки лежали там, в беспорядке, и на некоторых страницах я увидел круглые мокрые капли. Наслезила моя Хил.

Я знал, что Рэд ни за что и никогда не стал бы трогать мои вещи, поэтому такие штучки, как с Хилли, с ним не прошли бы. Хоть залей страницы пивом и овечьим пометом — ароматами его родины. Хоть на голову стань.

— Вот, — я протянул стопку Рэду, — прочитай.

И до темноты сидел, грел руки о чайник, подливая густую, терпкую жидкость своему ученику в пиалу. Он, не глядя, брался за нее, подносил ко рту, и выпивал одним глотком. Тогда я снова наливал чаю, а когда он заканчивался — вставал и заваривал новый. А Рэд хмурился. Жевал губу, улыбался, но чаще — плакал. Сурово так, по-мужски, как учили в детстве — одним ртом, кривившимся время от времени.

Вечером, когда в небе стали перемигиваться звезды, яркие, как всегда в горах — он отложил последний лист.