Король медвежатников

Глаза художника сверкнули злобой:

— Если бы так! Что вы мне ответите, если я вам скажу, что у меня иногда даже не хватает на кусок мяса?

Савелий оставался серьезен:

— Наверняка у вас очень большие траты, и вы живете на широкую ногу. Бывает!

Дидро нахмурился:

— На деньги, которые я получаю от господина Барановского, я не могу даже наскрести на маленькую квартирку где-нибудь на Монмартре. Так сложились обстоятельства, что я должен был уехать из Парижа и жить на берегу моря в лачуге. Именно там я и писал свои картины!

— Что-то я не все понимаю. Но для этого нужны холсты той эпохи. Как же вы их умудрились изготовить? — удивился Савелий.

Жан Дидро отрицательно покачал головой.

— Изготовить такие холсты просто невозможно. В каждом веке полотна делали по-разному, во многих случаях технология просто утеряна. Даже состав ткани в них несколько иной, — горячо заверил художник. Глаза его блестели нешуточным азартом, похоже, что он знал, о чем говорил. — Поэтому господин Барановский поступал по-другому, он скупал картины пятнадцатого-шестнадцатого веков, не представляющие художественной ценности. Я смывал с них краску, тщательнейшим образом высушивал холсты и создавал на них новые творения. — Его глаза вспыхнули искрой вдохновения. — Поверьте, мсье Родионов, некоторые из моих картин были так хороши, что сделали бы честь даже художникам, под которых я работал. А когда я появляюсь в Лувре, то всегда останавливаюсь перед картинами, которые я создал и которые теперь считаются полотнами Рембрандта, Ван Дейка, Микеланджело. Если бы эти художники были живы, они с удовольствием поставили бы под ними свою подпись. — В голосе художника послышалась самая настоящая гордость. — Барановский же приезжал только раз в неделю, чтобы привезти мне продукты.

— Но ведь современные полотна значительно отличаются от тех, что были написаны несколько столетий назад. Совершенно другие краски, они покрыты мелкими трещинами, — стал перечислять Родионов. Разговор с Дидро всерьез увлек его.

Художник печально улыбнулся:

— Сразу видно, что я разговариваю с дилетантом. После того как картина написана, ее просушивают при температуре более ста градусов. После этого она покрывается мелкими трещинами. Так старят картину. Потом все эти трещины затирают тушью. Еще я использую крепко заваренный чай. Им я смачиваю картину, от чего на ней образуется темный налет древности. Мне остается только смеяться, когда моя картина попадает на реставрацию и художники пинцетом и ватой оттирают чай, который я использовал. И после всего этого считается, что картина прошла реставрацию. — Смеха не получилось, на его губах обозначилась всего лишь жалкая улыбка. — Заварку смывают, а картину выставляют в музее. Поверьте, мне всегда жаль расставаться со своими картинами, они для меня словно дети. Ведь я их создал!

— Как же так получилось, что вы оказались в Париже?

— Наконец мне все это надоело, и я сказал господину Барановскому, что устал от моря, что мне осточертел постоянный насморк! Что мне надоело мое безденежье, и я хочу в Париж! Вы можете представить француза, который хотя бы раз в неделю не сходил в ресторан? — серьезно спросил Жан Дидро.

Подумав, Савелий отвечал с должной откровенностью:

— Нет.

— Вот видите! Однако я был тем самым несчастным французом! — в голосе Дидро прозвучала нешуточная боль. — А потом, в Париже на каждом шагу есть масса всяких других развлечений. В конце концов, есть просто красивые женщины! — В голосе художника послышался вызов.

— И вы оказались в Париже?

— Не сразу, конечно, — признался Жан Дидро, — а после многих препирательств с господином Барановским. Но все-таки я здесь и поэтому шикую!

— Он вам прибавил вознаграждение?

Жан Дидро подозрительно посмотрел на Савелия.

— Вас тоже интересует, сколько я сейчас получаю?

— Разве кто-то еще интересовался?

— Не важно! У меня появилась своя клиентура. Это очень состоятельные люди… Сейчас, во всяком случае, я могу позволить себе сходить куда-нибудь в ресторан и пригласить в номер понравившуюся мне девушку. Я человек не жадный, это тот самый минимум, без которого не может обойтись настоящий мужчина. Не хочу сказать, что я безумно счастлив от того, что я делаю, но нынешнее положение меня вполне устраивает. Я рисую картины, а господин Барановский их пристраивает. Я живу не богато, но иногда мне удается отложить что-нибудь на старость.

— А у меня создается впечатление, что господин Барановский крепко держит вас за горло.

На лице Жана Дидро отразилась горечь:

— Вы драматизируете. Если бы я хотел от него убежать, то меня бы ничего не остановило.

— Не уверен. А что случилось с полотном «Страшный суд»?

Дидро усмехнулся:

— Вот мы добрались и до главного. Но сначала была другая картина.

— Какая именно?

— Однажды он мне принес картину пятнадцатого века. И сказал, чтобы я смыл с нее краску и написал на холсте Яна Вермеера Делфтского. В тот период я как раз осваивал манеру его письма и могу с уверенностью сказать, что у меня это получилось. Во всяком случае, две картины, что я написал, были проданы на аукционе в Париже за пятьсот тысяч франков. — В голосе Жана Дидро прозвучала самая настоящая гордость. — Его живопись очень близка мне по духу. Картины Вермеера какие-то очень светлые, наполненные лиризмом. Иногда мне даже кажется, что в прошлой жизни я был именно Яном Вермеером Делфтским…

— Мы отвлеклись, — ненавязчиво напомнил Савелий. — Что было потом?

Жан Дидро неприязненно скривился:

— Что интересно, на картине, которую принес мне Барановский, был изображен какой-то восточный паша. Необыкновенно надменного вида. Барановский рассказал, что купил эту картину у разорившейся графини, которая утверждала, что на полотне запечатлен ее предок и будто бы несколько столетий назад он был очень известным пиратом. В общем, всего лишь красивая авантюрная история, которыми переполнен каждый аристократический дом. Она будто бы даже хотела продать Барановскому записи, которые подтверждают эту легенду, но он только отмахнулся от этого… Так вот, когда я начал смывать первый слой краски, то вдруг неожиданно обнаружил, что под ним скрывается другая картина. Даже по небольшому открывшемуся кусочку было видно, что писал ее настоящий мастер. Мне стало интересно, что же на ней изображено. Когда я удалил первую картину, то увидел женщину. Три дня я не мог работать, картина поразила меня! Так писать мог только гениальный художник. Я впервые осознал, что мне никогда не удастся сотворить нечто подобное. Через неделю приехал Барановский и, когда узнал, что я не смыл холст, был страшно взбешен. Но когда я показал ему полотно и объяснил, что эта картина, скорее всего, была создана в конце двенадцатого века или в начале тринадцатого, он согласился со мной, что это величайшее творение, которое ему когда-либо приходилось видеть.

— Значит, вы его убедили?

— Тут совсем другое. Барановский уже давно занимается картинами и научился в них разбираться. По большому счету он сам уже эксперт. А эта картина выглядит практически совершенством. Очень точно подобраны краски, превосходно передана проекция, изящно выполнены тона и полутона. Да и женщина на полотне была прекрасна!

— Кто же автор этой картины?

— Не знаю, — отрицательно покачал головой Жан Дидро. — Прежде мне не доводилось встречать картин этого художника. Какой-то неизвестный… И Барановский осознал, что это нечто большее, чем было до этого. Ведь картин двенадцатого-тринадцатого веков во Франции практически нет. А те немногие, что имеются, значительно уступают в мастерстве этому художнику.

— Что было потом?

— Барановский настоял, чтобы я сделал копию. Я сделал… Хотя копировать ее было очень непросто. Его техника рисования совсем не походила на те, с которыми я сталкивался раньше. Копию и подлинник он унес, и больше я их уже никогда не встречал.

— Где же может быть эта картина?

— Скорее всего, он ее где-то прячет и хочет продать за очень большие деньги. Не исключено, что хранит в банке, там у него есть ячейка. Во всяком случае, он ни разу не выставлял ее на аукционе.

— Кто может приобрести эту картину?

Художник задумался.

— Я и сам не однажды думал над этим вопросом, — честно ответил он. — Но даже в Париже не у многих найдутся такие сумасшедшие деньги, чтобы купить картину. Впрочем, есть один человек, — неожиданно твердо произнес он. — Это граф д\'Артуа. Вот кто не жалеет денег на произведения искусства.

— Понятно. И что, больше вы ни разу не встречали полотен этого художника?

Савелий заметно напрягся. В лице Дидро что-то дрогнуло, а это уже неспроста.

— Здесь как раз и выплыла картина «Страшный суд»! Она тоже была написана тем же автором. Это я понял сразу, как только смыл первый слой краски…

— Ее тоже принес Барановский?

— Да, — не сразу ответил художник. — И, как он сказал, взял он ее у той же самой старухи.

— Что же на ней было изображено?

— Молодая женщина, очень красивая.

— Может быть, ее не стоило смывать? Кто знает, что там под слоем краски? — высказал свое сомнение Савелий.

— Я тоже мучился этим вопросом, — признался художник, но когда все же убрал первый слой, то не пожалел. Передо мной была сцена Страшного суда. Ужасы были нарисованы настолько реалистично, что я на минуту засомневался: а может быть, автор лично спускался в ад, чтобы посмотреть на мучения грешников?