Король-Предатель

– Всегда знал, что ты редкая сволочь, Фомлин. Даже я предложил бы просто побольнее добить эту тварь… Но твоя затея мне нравится! – Дорки нехорошо улыбнулся, глядя на Скалозуба.

Собравшиеся на площади гномы хотя и выглядели немного разочарованными, видимо они пришли на суд, предвкушая зрелищную казнь, но согласно закивали, понимая, что предложение Фомлина предвещает подсудимому гораздо большие муки.

– Что ж, отлично! Осталось решить лишь один маленький вопросик. Желает ли кто поить законнорожденного мерзавца водой или мне назначить дежурных?

Народ потупил глаза, никому не хотелось тратить время и силы, на медленно умирающего врага. Все облегченно вздохнули, когда вперёд вышел Хиггинс.

– Я позабочусь о воде для этой заблудшей души. Все равно моё время теперь немногого стоит. Занимайтесь спокойно своими делами, сограждане.

Фомлин удовлетворенно потёр ладони. Как ни странно, он довольно сильно вспотел, словно очень нервничал, произнося свою речь.

– Жители Оплота, сегодня мы совершили важное дело и вынесли подсудимому справедливый приговор! Да будут страдания сего гнома наказом для всех остальных! – он явно с намеком посмотрел на Дорки, который ответил злобным взглядом, вызывающе выпятив грудь.

Постепенно, видя, что больше никакого представления не намечается, народ стал расходиться. На площади остались лишь Фомлин и Дорки со своими группками гномов. Да ещё старый Хиггинс не спешил уходить.

– На твоем месте я был бы поосторожнее, старый «друг», – проговорил сквозь зубы Дорки.

– Я тоже, на твоём месте, не слишком о себе бы воображал… «приятель», – огрызнулся Фомлин.

Казалось, эти двое могут простоять до конца времён, буравя друг друга взглядом.

В конце концов, Дорки сплюнул, молча развернулся и пошёл прочь. Его товарищи также, не говоря ни единого слова, потянулись за ним. Когда последний из оных скрылся из виду, Фомлин облегчено вздохнул:

– Видит Праотец, этот гном либо прикончит меня, либо окажется на месте безбородого… – он обернулся к Хиггинсу. – Спасибо за помощь, Хиг. Позаботься о нашем красавце. И заходи в гости почаще. А лучше перебирайся в мой дом, тебе все будут рады! Ну, бывай.

После того, как Фомлин со своей компанией отправились восвояси, на опустевшей площади остались лишь Скалозуб, да старик. Казалось, бывший учитель бесконечно долго с печалью и укоризной смотрит на давно повзрослевшего школяра. Остаток гордости в душе Скалозуба требовал не показывать слабости, требовал отослать прочь старого неудачника, требовал сказать, что тот не имеет права так осуждающе смотреть на него!

«Я ни в чем не виновен! Всё сложилось чудовищно несправедливо! Я стремился лишь к процветанию своего Дома, я никакой не преступник!!! Мои судьи и мучители – вот кто настоящие монстры!»

Но всё, что он мог, это из последних сил держаться на ноющих ватных ногах и моргать одним глазом. Сказать хоть что-нибудь вслух не поворачивался язык.

– Сейчас принесу тебе водички, потерпи немного, – наконец произнес Хиггинс и, чуть помедлив, добавил, – Скалик.

Он вспоминал долгие дни, проведённые в тюремной камере. Тогда ему казалось, что хуже бесконечно-тягостного ожидания ничего быть уж точно не может. Теперь Скалозуб осознал, как сильно он ошибался.

В камере он мог двигаться, ходить, пусть и в очень ограниченном пространстве. Мог стоять, мог сидеть, мог даже прилечь на холодный каменный пол. Сейчас же он был обездвижен и беспомощен как младенец. Хиггинс, исправно приносивший воду, даже поил его словно ребёнка.

Хиггинс. Полуспящий. Старый учитель, от которого во времена своего тщеславия так эгоистично отвернулся наследник богатого Дома, ухаживал за бывшим учеником как только мог. Напоив пленника, бывший мастер, корячась, притащил сразу несколько вёдер с водой и как следует отмыл избитого гнома. Хотя Скалозуб считал, что ему уже все равно, после омывания он почувствовал себя значительно лучше. Хиггинс смыл нечистоты и запекшуюся кровь – ощущение было такое, словно он обновился. Кожа как будто дышала, синяки и кровоподтеки стали рассасываться, даже левый глаз чуток приоткрылся!

Пару раз Хиггинс приносил в бутылке вместо питья какую-то кашицу и таким образом незаметно подкармливал измождённого гнома. От такой заботы у Скалозуба всякий раз наворачивались слёзы.

«Как я мог отказать в помощи учителю?! Каким самонадеянным идиотом я был! Прости меня, Праотец…»

После всего произошедшего с ним за последние дни, разговаривать не хотелось, но в конце концов Скалозуб заставил себя раскрыть рот и проговорить еле ворочавшимся языком:

– Зачем ты заботишься обо мне? Мне ведь, всё едино, больше не жить. Для чего тратишь силы, учитель?

Старый гном довольно долго не отвечал, просто стоял и смотрел на Скалозуба сочувственным взглядом.

– Живи, – вот и всё что он сказал.

Глава 4. Раскрасить дядю

Малые страдания выводят нас из себя, великие же – возвращают к самим себе.

Жан Поль Рихтер

Время перестало иметь для Скалозуба какое-либо значение. Не так уж важно, день сейчас или ночь, какой день недели или какой месяц, когда ты не можешь сдвинуться с места, будучи не более чем предметом интерьера на площади.

Вероятно, Хиггинс чувствовал боль, терзавшую душу пленника, поскольку старался навещать бывшего ученика как можно чаще. Чтобы избежать косых взглядов и лишних вопросов, по большей части он сидел где-нибудь у края площади, присматривая за Скалозубом издалека.

– Сколько ещё ты будешь возиться со мною, учитель? Ведь я обречён, всё равно я не смогу тебя когда-нибудь отблагодарить… – в очередной раз вопросил его Скалозуб.

Обычно ответом служило молчание, да лёгкое покачивание головой, потому вдруг разговорившийся Хиггинс застал Скалозуба врасплох:

– Думаешь, я делаю это ради твоей благодарности? Или, быть может, ради уважения Фомлина или вот этих несчастных? – он обвёл взглядом полупустую площадь. – Ради искупления каких-то грехов? – на пару секунд старик замолчал, а затем решительно произнёс три буквы: – Нет.

– Тогда зачем? Для чего терять время на такого как я? Беспомощного, сломленного, бесполезного. Самое большее, пожалуй, даже самое лучшее, что мне светит, это скорая встреча с Праотцом…

– Молчи идиот! Кто ты такой, дабы судить о воле Праотца? Да, в своей жизни ты делал много неправильных вещей. Как, впрочем, и все остальные. Как сделал когда-то и я…

Хиггинс задумчиво уставился вдаль:

– За свою жизнь мы совершаем много поступков, о которых впоследствии горько жалеем. Ты не единственный такой, не уникальный. Но прошлого не изменишь, как бы нам того не хотелось. А будущего знать не дано. Всё, что мы можем, это делать что-то достойное в настоящем. Делать хоть что-нибудь, что в наших силах. В наших силах именно в данный момент!

Мы не изменим прошлого. И, вполне вероятно, никак не повлияем на будущее. Но действовать лучше, чем сожалеть о содеянном. Лучше, чем грезить попусту о грядущем. Лучше, чем не делать вообще ничего!