"Король" с Арбата
Шрифт:
Нам тяжело бегать со скаткой, да еще под июльским солнцем. Скатка постоянно трет левую щеку, развязывается, мешает ползти.
Да что там скатка! На каждом из нас - вещевой мешок, подсумки с патронами, лопатка, фляжка, противогаз, штык-
кинжал, котелок, плащ-палатка, на голове тяжелая стальная каска… Все это очень нужно, но все нужно в свое время.
Больше всех достается слабеньким.
Вот слева наш сосед по окопу маленький, толстенький, рыжий Гриша, как мы его зовем - Пончик. У него всегда испуганное, запыленное лицо. На груди гимнастерки - все меню за неделю. Каша, тушенка, лапша.
Сейчас небритый сумрачный пограничник устало учит его, как ходить в атаку:
– Патроны кончились, коли штыком. Штык сломался, глуши прикладом. Приклад в щепки - хватай малосаперную лопату и бей по головам.
– Он подумал, что-то вспоминая, закончил веселее: - Лопатой удобно. Она по краям острая.
Я смотрю на Пончика и понимаю, что ему не очень хочется бить малой саперной лопатой немцев по головам.
– Внимание! Воздух!-понеслось вдоль окопа.
На нас идут «юнкерсы». Никто не дает команды. Стреляем по ним сами. Надо найти упреждение и бить чуть вперед. Главное - не дергать спуск. Нажимать плавно и неторопливо…
В бой вступают наши пулеметы.
– Женька,- кричу я,- где ты?
И опять прямо на окоп идет «юнкере». Я стреляю ему в лоб. Кажется, летчик смеется. Вижу - пограничник запустил в него лопаткой, а потом охнула, перевернулась земля.
– Женька! Сейчас тихо-тихо.
– Пей,- говорит Женька и стучит фляжкой по моим зубам.
– Ну, пей же,- просит Женька и тянется к винтовке,- немцы пошли, Алешка.
Окоп наполнился частой беспорядочной стрельбой.
И опять с нами Григорий Иванович. Через меня шагает, кричит:
– Приготовиться к контратаке! Примкнуть штыки! Дозарядить магазины!
– За нашу Советскую Родину!
– кажется, это голос комбата.- Вперед, товарищи, ура!
– Ты лежи,- кричит мне в ухо Женька,- я скоро вернусь.
Женька хватает гранату, карабкается на бруствер окопа, из-под его сапог на меня сыплется земля. Я закрываю глаза. Опять заложило уши. Тошнит.
…Кто- то трясет меня за плечи. Близко-близко лицо Женьки.
– Живой,- смеется он.- Здорово тебя оглушило!
Над головой черное небо. Идет дождь. Когда же пришла ночь? Ведь был день, было солнце.
– Как атака?
– вспоминаю я.
Женька долго молчит, потом пододвигает свою каску.
– Потрогай, что в ней.
На ощупь - патроны. Их много, но только они очень легкие.
– Медальоны!
– с испугом отдернул я руку.
– Сейчас собирали,- глухо говорит Женька.- Григорий Иванович с нами ползал.
Женька отвернулся, уткнул голову в колени и молчит. Мне кажется, что он плачет.
– Давай, Алешка, держаться друг за друга,- не поднимая головы, говорит Женька.- Меня ранят - ты перевяжешь, тебя - я перевяжу. А если что… так мы живем в одном доме…
Я обнимаю его. Нет, он не плачет, а просто мелко дрожит. Наверное, от дождя.
На дне окопа уже большие лужи. Мы сидим на корточках. Я караулю, а Женька под шинелью тихонько курит. Григория Ивановича вызвали к комбату, а пограничник сам незаметно
потягивает из рукава.Дождь все сильнее и сильнее. Мы уже не сидим на корточках, а стоим в рост. Немцы беспрерывно пускают ракеты. Две из них попали к нам в окоп и, страшно шипя, еще долго освещают нас липким зеленым светом.
Вода уже проникает за голенища сапог. Мы не двигаем ся. Григория Ивановича все нет и нет. Пончик жмется ко мне, бормочет:
– А если выше нальет? Что тогда? Наверх выползать? Я не знаю, что ответить. Одна надежда, что дождь скоро
перестанет.
– Я тебе вылезу,- хрипит пограничник,- вот смотри, парень…
Он надевает на штык фуражку и чуть приподнимает винтовку над окопом. Сейчас же веер из трассирующих пуль замахал над нашими головами.
– Сволочи, козырек разбили,- почему-то с удовлетворением говорит пограничник, осматривая фуражку.
Справа вдоль окопа громко хлюпает вода. Кто-то большой пробирается к нам.
– Живы?
– спрашивает этот большой голосом Григория Ивановича.
– Живы,- отвечаем мы.
– Ну, что там у комбата?
– спрашивает пограничник.
– Да ничего,- смеется Григорий Иванович.- Двоих-троих убьем и обедать пойдем.
Кажется, и дождь слабее стучит по каске и теплее стало.
– Женя, ты что молчишь?
– спрашивает политрук.
– Живот пучит,- кряхтит Женька,- а вылезти нельзя.
– Давай прямо здесь.
– Неловко как-то,- мнется Женька.
– А ты на лопатку, - деловито предлагает Григорий Иванович, - а потом зашвырни подальше в сторону немцев.
Мы отвернулись. Женька в точности выполнил инструкцию.
Хотя мне и показалось, что дождь по каске стучит реже, но вода уже поднялась выше колен. Я перекладываю из карманов брюк патроны и хлеб за пазуху. Мы все молчим. От холода нас трясет.
Изредка вполголоса в сердцах ругается пограничник.
– Сволочи, как котят утопят. Эх бы врукопашную!
– Алеша,- задумчиво спрашивает Григорий Иванович,- а тебе драться приходилось?
– Угу,- говорю я,- в детстве.
– Из-за девчонок?
– Да как вам сказать…
Дождь все стучит и стучит по каске. Все глуше и, кажется, дальше голос Григория Ивановича. А потом он и вовсе пропал. Только дождь и дождь.
Почему- то подумалось, что сейчас дождь поливает московский асфальт, моет затемненный Арбат, Плющиху, наш двор и любимую всеми мальчишками скамейку, где увеличительным стеклом выжжены слова: «Алеша + Лариса = любовь».
Всего четыре года назад…
У нас во дворе все чем-нибудь увлекаются. Одни собирают марки, другие - спичечные коробки, а очкастый Лева Гоц - книги. Один я ничего не собираю. И хорошо: забот меньше. А вот с завтрашнего дня как раз очень хочется жить без забот.
Дело в том, что уже сегодня можно зафутболить все учебники и до первого сентября - свобода. Что с этой свободой делать - я еще толком и сам не знаю.
Когда мы шли из школы, Лариса спросила очень обидно, просто так, безразлично:
– Ты куда на лето?