"Король" с Арбата
Шрифт:
…Надо мной склонились люди в марлевых повязках до глаз. Такой же марлей закрывают мое лицо, приказывают вслух считать: раз… два… три… четыре…
Я считаю… Все вокруг поплыло, удалилось, потухло.
…Надо мной чистое небо. Легко покачиваются носилки. Их поднимают все выше, выше и наконец вдвигают, словно в трубу. Вырез в трубе защелкивается, и на уровне лица слюдяное окно. Кто-то лежит рядом, тоже на носилках. У него перевязана вся голова, глаза, шея. Только видны белые под цвет бинтов волосы.
Беспомощно свесилась с носилок рука. На рукаве добротной гимнастерки красная звездочка.
–
– тихо спрашивает сосед.
– Сержант Грибков,- говорю я.
– Ельню взяли?
– Не знаю…
Он слабо стонет, потом затих.
Снова открывается стенка с окошком, кто-то в белом кладет нам в носилки какие-то бумаги, осторожно поправляет подушки. Чей-то громкий голос нетерпеливо спрашивает;
– Ну, все готово? Пока «мессеров» нет, взлетать буду. К нам просунулась голова в летном шлеме, все оглядела,
весело подмигнула:
– Не балуйтесь здесь! Курить - ни-ни,
– Ельню взяли, товарищ?
– Это голос соседа.
– Взяли, товарищ комиссар. Победа! Захлопнулась легкая стенка со слюдяным окошком. Почему-то мне показались очень знакомыми и этот голос,
и лицо летчика. Самолет взревел, отчаянно, задрожал, и- за окошком все быстрее, быстрее побежала прижатая к земле поседевшая трава.
Я впервые в жизни лечу на самолете.
После самолета первая перевязка и, наверное, первый стон в какой-то школе города Вязьмы. Рядом с носилками до потолка сложены школьные парты, на стене боком висит географическая карта. А может быть, и не боком.
Потом долгие дни и стонущие ночи в санитарном вагоне…
А сейчас вот эта госпитальная палата с тяжелыми запахами и приглушенным светом дежурной лампы.
…Нашу палату понемногу уплотняют. Рядом со мной положили обожженного танкиста. Он тоже все время смотрит в потолок, не двигается. Кормят его с ложечки. Чуть приподнимут - он вырывается, стонет и жалобно зовет маму. Танкист, а без мамы не может. Держался бы уж.
Утром меня увезли на перевязку, и я тоже вспомнил маму. Значит, уж так устроен человек: если больно, если невмоготу, то вспоминает мать. Отдышался уже в палате, чуть боль отпустило, и мама отдалилась,
– Танкист,- спрашиваю,- живой? Молчит.
Показываю ему на потолке из пальцев теневых зайцев. Молчит.
– Вот хвост, а вот что другое под хвостом. Видишь? Смешно?
Не отвечает танкист.
– Смотри-ка, шевелится… Тихо рядом.
Пришел врач. Загородил своей белой спиной моего нового соседа. Потом выпрямился, беспомощно оглядел палату, осторожно закрыл простыней лицо танкиста, оглядываясь, на цыпочках вышел.
Явились с носилками санитары и так же на цыпочках унесли танкиста.
Мне страшно. Колочу кружкой по батарее:
– Майор, товарищ майор… Комбат!
Сестра вбежала. Шарит рукой выключатель.
– Ты что? Что с тобой? Спит твой майор. Ему операцию сделали.
Она гладит мне лоб, уговаривает:
– Спи, Алеша, спи… Утром все будет хорошо.
Утром от майора принесли записку. Почерк прыгающий, разобрать трудно. Пишет, что ему сделали операцию и сейчас очень тяжело.
Я постучал по батарее. В ответ - слабое царапанье.
Начался утренний обход раненых. Вместе с врачом сегодня в палате
комиссар госпиталя. В руках у него газеты, журналы. Остановились с врачом около меня. Комиссар спрашивает врача:– Этот?
– Этот самый.
Комиссар присел рядом, веселый, все шутит. Потом уже серьезно:
– Вот что, дорогой товарищ, комбат просит твою койку поставить с ним рядом. Очень ему сейчас трудно. Пойдешь в офицерскую палату?
Я не знаю, что сказать. Уже успел привыкнуть к своим в палате. Завистливо-выжидательно смотрит рыжий боец.
– Ну, так как?
– ждет комиссар.- Это тебе вроде комсомольского поручения. Отвлекать его будешь.
Легонько царапают батарею. Наверное, совсем ослаб майор.
– Пойду,- решаюсь я.
– Вот и хорошо,- радуется комиссар,- после обхода тебя перенесем.
Они ушли, мы зашелестели газетами. И вдруг с первой страницы на меня глянуло знакомое, очень близкое лицо. Человек в форме военного летчика серьезно, вдумчиво смотрел с листа газеты и как будто спрашивал: «Все лежишь, товарищ Грибков? А воевать?»
– Мишкин отец!
– кричу я на всю палату. Ну, конечно, это он. Вот и его фамилия и описание подвига. Из подписи под фото я узнал, что Мишкин отец с начала войны пришел в санитарную авиацию (только не пишут, откуда пришел), а потом стал летчиком-истребителем. За последний воздушный бой награжден орденом Красного Знамени. Над фото слова: «Мать, гордись своим сыном, дети, гордитесь вашим отцом!»
Вот это да! Вот теперь Мишка обрадуется! Я стучу по батарее частыми ударами. В ответ царапанье.
Пришли санитары. Меня уносят из палаты вместе с ящичком из моей тумбочки. Рыжий боец на прощанье поморщился, махнул здоровой рукой.
– Нигде правды нет. Сержант, а в офицерскую палату…
…Моя койка рядом с комбатом. Я читаю ему про подвиг летчика, рассказываю о нем самом, о его сыне Мишке, о нашем детстве.
Майор молча слушает, прикрыв глаза, иногда мне кажется, что он чуть улыбается. Мне это приятно. Я стараюсь вспоминать все подробнее и про войну и про детство.
Однажды, когда я рассказывал о первых боях, он рукой остановил меня:
– Про войну, Алеша, поменьше. Ну ее к черту. А вот про детство, давай.- Он помолчал, закрыв глаза, тихо добавил: - Хочу понять, что же мы вам дали… Почему вы такие? Мой тоже рвется на фронт. Да не берут: мал.
В другой раз он опять прервал меня, лицо хмурое, озабоченное:
– А этот Гога-то ваш, он себя еще покажет… Такие чистенькие и людей пачкают и дело…
Как- то остановил мой рассказ, необычно оживился, даже на локтях приподнялся:
– А ты вот что, Алеша. Ты напиши все это… Знаешь, годы пройдут, война отдалится. Забудется многое… Люди спросят: а какими были эти ребята, что насмерть сцепились с фашистами? Как они раньше жили?
– Он запнулся, видимо подбирая слова, неожиданно просветлел.-Даже главное- не как жили, а чем жили? Понимаешь - чем жили?..
***
…С той поры прошло много лет. И вот она, эта книга.
<