Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Из слов Мэри старик понял, что Халу можно довериться. И он начал рассказывать об ужасах, тайно известных всем. Десять тысяч рабов поднялись на борьбу за свободу, но их движение было подавлено с невероятной жестокостью. С тех пор как в этих местах начали добывать уголь, фактическая власть в шахте принадлежит шахтовладельцам, а те в критический момент призвали себе на помощь милицию штата [8] , открыто направив ее на забастовщиков, чтобы заставить их вернуться на работу. Главарей и активистов забастовки арестовали и без всякого суда упрятали за решетку. Когда тюрьмы переполнились до отказа, они бросили человек двести шахтеров в загон для скота под открытым

небом, а потом, погрузив их в товарные вагоны, вывезли ночью из штата и высадили посреди пустыни без глотка воды и без пищи.

8

Добровольные организации в Америке для содействия полиции.

Джон Эдстром оказался в числе этих двухсот. В тюрьме был избит и искалечен один из его сыновей, другого засадили на несколько недель в сырой подвал, откуда он вышел с ревматизмом на всю жизнь. Все эти безобразия творили представители милиции, а когда кое-кто из мелких властей попробовал протестовать, милиция тотчас же арестовала и их. Гражданский суд прекратил на это время свою деятельность — самих судей запугали тюрьмой. «К черту конституцию!» — заявил генерал, руководившим этой операцией, а его помощник прославился своим знаменитым изречением: «Никакой habeas corpus!» [9] Они получат ее «post mortem»! [10] .

9

Неприкосновенность личности (лат.)

10

После смерти (лат.)

Самообладание Тома Олсена произвело большое впечатление на Хала, но уж этот-то старик просто поражал! Юноша с благоговением слушал его. Казалось невероятным, что он говорит о своей жестокой доле без злобы в голосе и, видимо, без злобы в сердце. Живя в этом заброшенном месте среди всеобщей бедности, этот старик, семью которого разбили и рассеяли по миру, в чью дверь стучал костлявой рукой голод, мог говорить о прошлом без ненависти к врагам. Но не потому, что он был болен и стар и лишился своего революционного духа, а потому, что, изучая политическую экономию, он понял, что всему виной преступная система, делающая людей слепыми, отравляющая их души. Он был убежден, что, когда уничтожат эту преступную систему, настанет лучшая жизнь и люди смогут проявлять доброту друг к другу.

На эти слова Мэри Берк отозвалась новым взрывом едкого пессимизма. Ну что может когда-нибудь измениться? Хозяева жестокосердны, а рабочие — трусы и предатели. На кого ж тогда надеяться, кто улучшит нам жизнь? Бог? Что-то бог давно уж наблюдает, но не очень торопится менять порядки на земле!

Халу понравилось, как старик реагировал на эту вспышку. Он сказал:

— Мэри, вы читали когда-нибудь про муравьев в Африке?

— Нет, — ответила она.

— Они движутся целыми полчищами, по нескольку миллионов. Если им на пути попадается ров, передние падают в него, а на них другие, а потом еще и еще, пока не покроют все своими телами, и уж тогда последние проходят свободно. Мы тоже муравьи.

— Сколько бы нас туда ни бросилось, — вскричала Мэри, — никто никогда не перейдет! Это бездонная пропасть!

— А этого ни один муравей не знает, — промолвил старик. — Они знают, что надо идти, и все. Даже умирая, они держатся друг за друга; они создают мост, и остальные проходят.

— А я поверну назад! — гневно заявила Мэри. — Я не пожертвую своей жизнью!

— Может, вы и отойдете на шаг, — сказал Эдстром, — но потом все равно вернетесь на линию огня. Мэри, я знаю вас лучше, чем вы знаете сами себя.

В маленькой комнате воцарилось

молчание. За окнами завывал сентябрьский ветер, и жизнь вдруг показалась Халу суровой и беспощадной. В пылу юношеского увлечения он считал, что быть революционером страшно увлекательно; но стать муравьем, одним из сотен миллионов, и погибнуть в бездонной пропасти — это уже такое, на что не всякий человек решится! Он глядел на скрюченного седого труженика, лицо и фигуру которого едва можно было различить в тусклом свете керосиновой лампы, и ему вспомнилась картина Рембрандта — «Христос в Эммаусе»: темная, грязная таверна и двое оборванцев, остолбеневших при виде сияния над головой третьего человека, сидящего с ними за столом. И Хал не счел бы за диво, если бы увидел сейчас сияющий нимб над головой этого старика, говорившего таким мягким голосом.

— Я никогда и не надеялся дожить до этого, — говорил между тем все так же негромко Эдстром. — Правда, я надеялся, что мои сыновья увидят новую жизнь. Теперь я уже не надеюсь. Но у меня никогда не было сомнения, что те, кто трудится, дойдут до обетованной земли. Они перестанут быть рабами, и тунеядцы не смогут уже больше расточать плоды их труда. Поверьте мне, как человеку опытному: если рабочий или работница теряет эту веру, жизнь тогда лишается всякого смысла.

Хал решил, наконец, что с этим стариком можно поделиться планами относительно рабочего контролера.

— Мы только просим у вас совета, — сказал он в заключение, вспомнив слова Мэри. — Ведь у вас больная жена…

Ответ старика прозвучал печально:

— Она уже не жилец на этом свете, а скоро и моя очередь. — И Эдстром закончил: — Так пусть остатки сил, какие у меня еще есть, пойдут на общее дело.

5

Люди, чье благополучие целиком зависело от шахты, понимали всю практическую необходимость строгой конспирации; для Хала же и в самые ответственные минуты это было главным образом романтикой. Ему случалось читать книги о революционерах, преследуемых полицией. Что в России так бывает, он знал, но если бы кто-нибудь сказал ему, что это возможно на его родине, в свободной Америке, почти рядом с его домом и с университетским городком, где он учился, он ни в коем случае не поверил бы.

Назавтра после посещения Эдстрома Хала остановил на улице его начальник Стоун. От неожиданности Хал вздрогнул, как карманник, наскочивший на полицейского.

— Здорово, паренек, — сказал начальник.

— Здравствуйте, мистер Стоун, — ответил Хал.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал Стоун.

— Пожалуйста, сэр. — И сразу же промелькнула мысль: «Ну, видно, попался!»

— Зайдем ко мне, — предложил Стоун, и Хал последовал за ним, явственно ощущая тяжесть воображаемых наручников.

— Послушай, — заговорил начальник, шагая по улице, — ты обещал рассказывать мне про то, что здесь слышишь, так ведь?

— Но я ничего не слыхал, сэр!

— Ну так вот, займись теперь этим делом! На каждой шахте есть свои смутьяны.

В глубине души Хал почувствовал облегчение: ложная тревога!

У себя дома мастер уселся на террасе и знаком предложил Халу взять стул и сесть рядом. Спускались сумерки. Стоун заговорил шепотом:

— Сейчас мне нужно поговорить с тобой о чем-то другом, о выборах.

— О каких выборах, сэр?

— А ты что, не знаешь? Член конгресса от нашего округа умер, и через три недели от этого вторника — дополнительные выборы.

— Понимаю, сэр. — Про себя Хал усмехнулся: сейчас, он услышит то, что ему уже рассказывал Ольсен.

— И ты про это ничего не слыхал?

— Решительно ничего, сэр. Я политикой не занимаюсь. Меня она не интересует.

— Правильно! Так и должен говорить шахтер, — благодушно сказал мастер. — Всем вам куда полезнее зарубить себе на носу, что политика — это дело политиканов. А ваше дело — только честно работать.

Поделиться с друзьями: