Король замка

Это предложение меня сбило с толку, и я больше не могла работать. Горничная обращалась ко мне очень почтительно, что можно было растолковать следующим образом: мне не просто позволили реставрировать картины Его Светлости, а удостоили гораздо большей чести — ужинать в его обществе.

Итак, что наденем? У меня было три подобающих случаю платья, но ни одного нового. Одно — коричневого шелка с кружевами кофейного цвета, второе — очень строгое, из черного бархата с белым гофрированным воротником под горлышко, а третье — серое, хлопчатобумажное с шелковой бледно-лиловой нашивкой. Не раздумывая, я остановилась на черном бархате.

Не люблю работать при искусственном освещении. Когда начало смеркаться, я пошла к себе. Вынула платье и стала его рассматривать. Бархат, по счастью, не вытерся, но покрой не из модных. Я приложила платье к себе и взглянула в зеркало. На щеках легкий румянец, глаза из-за черного бархата кажутся совсем темными, а из пучка выбилась прядь волос. Недовольная, отложила платье и стала поправлять прическу. Вдруг в дверь постучали.

Вошла мадемуазель Дюбуа. Кинув на меня недоверчивый взгляд, она произнесла с запинкой:

— Мадемуазель Лосон, это правда, что вас пригласили ужинать с семьей?

— Да. А вас это удивляет?

— Меня никогда не приглашали.

Ничего странного, подумала я.

— Наверное, они хотят поговорить о картинах. За столом как-то проще.

— «Они» — это граф и его кузен?

— Да, полагаю.

— Мне кажется, вас следует предупредить. У графа дурная репутация в том, что касается женщин.

Я внимательно посмотрела на нее.

— Едва ли он смотрит на меня как на женщину, — резко бросила я. — Я здесь, чтобы реставрировать его картины.

— Он довольно черствый мужчина, и все же, многие считают его неотразимым.

— Дорогая мадемуазель Дюбуа, я еще ни разу в жизни не встречала неотразимых мужчин. А начинать в моем возрасте уже поздновато.

— Вы еще не старая!

Не старая! Уж не думает ли она, что мне тридцать?

Она заметила мою досаду и заискивающе пролепетала:

— Ах, здесь очень жалеют его несчастную супругу… Разве не страшно ей было жить под одной крышей с таким человеком?

— Но нам-то с вами, полагаю, можно ничего не опасаться, — сказала я.

Она приблизилась ко мне.

— Когда он в замке, я по ночам запираю дверь. Советую вам последовать моему примеру. Сегодня вечером нельзя терять бдительности. Вдруг захочет поразвлечься с кем-нибудь, а? Кто знает?

— Хорошо, я буду осторожной, — сказала я, чтобы отделаться от нее.

После ее ухода я задумалась. Похоже, в ночной тиши бедняжку посещают эротические грезы-мечты о страстном графе, пытающемся ее соблазнить. Я была уверена, что ей это угрожает не больше, чем мне.

Я умылась, надела бархатное платье, собрала высоко на затылке волосы, заколола их множеством шпилек, чтобы не выбился ни один локон, одела мамину брошь — простенькую, но симпатичную: несколько бирюзовых камушков на жемчужном поле — и была готова на целых десять минут раньше, чем в дверь постучалась горничная, присланная отвести меня в столовую.

Мы перешли в самую позднюю пристройку замка — флигель, рудимент семнадцатого века — и оказались в большой зале со сводчатым потолком. Парадная столовая, догадалась я. Здесь принимали гостей. Было бы нелепо вчетвером сидеть за таким огромным столом, поэтому я не удивилась, когда меня провели дальше, в смежную с обеденным залом малую комнату — малую, по меркам Гайара. Там было очень уютно, на окнах висели темно-синие, как полночное небо, бархатные шторы. Я подумала, что окна здесь, скорее всего, решетчатые, непохожие на узкие щели амбразур во внешних стенах замка. На мраморном камине, по краям, стояли два канделябра с зажженными свечами. Такой же канделябр горел в центре накрытого к ужину стола.

Филипп и Женевьева были уже там, оба притихшие. Женевьева в сером шелковом платье с кружевным воротником и с завязанными розовым бантом волосами выглядела на удивление скромно и была совсем не похожа на девочку, с которой мы уже встречались. Филипп в вечернем костюме был даже элегантнее, чем при нашем знакомстве. Казалось, он искренне обрадовался моему появлению. Любезно улыбнувшись, он сказал:

— Добрый вечер, мадемуазель Лосон.

Я поздоровалась в том же тоне. Мы как будто заключили тайный дружеский сговор.

Женевьева неловко сделала реверанс.

— Полагаю, сегодня у вас было много работы в галерее, — сказал Филипп.

Я ответила утвердительно и сказала, что занималась приготовлениями — ведь прежде, чем приступить к реставрационным тонкостям, нужно многое проверить.

— Наверное, это очень интересно, — заметил он. — Уверен, вы добьетесь успеха.

Он говорил открыто, от всей души, но все-таки не переставал прислушиваться — не идет ли граф?

Граф пришел ровно в восемь, и мы сели за стол: он во главе, я от него по правую руку, Женевьева — по левую, Филипп — напротив. Принесли суп, и граф спросил о моих успехах.

Я повторила ему все, что уже рассказала Филиппу о начальном этапе работы, но он проявил больше интереса к деталям — то ли потому что это были его собственные картины, то ли из вежливости, не знаю. Тогда я поведала, что сначала собираюсь вымыть картину с мылом, чтобы снять верхний слой грязи. Он лукаво посмотрел на меня.

— Я кое-что слышал об этом рецепте. Вода должна отстояться в специальном горшке, а мыло варят в новолуние.

— Подобными суевериями никто уже не руководствуется, — возразила я.

— А вы не суеверны, мадемуазель?

— Как и большинство моих современников.

— Большинство как раз суеверны. Но вы для таких сказок слишком практичны, и это хорошо, раз уж вам придется жить здесь. У нас случалось, что люди… — он посмотрел на Женевьеву, сжавшуюся под его взглядом, — гувернантки отказывались оставаться в замке. Одни говорили, что здесь живут привидения, другие уходили молча, без объяснений. Что их не устраивало? Полагаю, одно из двух — либо мой замок, либо моя дочь.

Когда он смотрел на Женевьеву, в его глазах появлялась какая-то брезгливость. Я возмутилась. Этому человеку необходимо кого-нибудь мучить: в галерее он истязал меня, теперь очередь дошла до Женевьевы. Но я — другое дело, я могла защитить себя, и на мне действительно лежала кое-какая вина. А ребенок… это слишком… и во всем чувствуется какая-то нервозность, повисшая в воздухе напряженность. Что такого он сказал? Ничего особенного. Язвительность заключалась в манере держаться. Впрочем, в этом не было ничего странного. Не зря же его боялась Женевьева. И Филипп. И все в доме.