Королева в придачу

– Скоро родится маленький принц, – сообщила она, и Мэри едва не подскочила от страха, посмотрев на Клодию, не в силах вздохнуть.

Та же по-своему истолковала её замешательство.

– По воле Провидения, я жду ребенка, – улыбаясь, сказала Клодия. И добавила гордо: – Ведь мы с Франсуа станем королями, а, следовательно, наш сын будет признан дофином.

Для себя она уже похоронила отца, а к Мэри пришла специально, чтобы дать понять, что теперь ничто и никто не разлучит её с Франциском. Даже её красивая мачеха. Когда Клодия уходила, глаза её светились откровенным злорадством, а Мэри ещё острее осознала весь ужас своего положения. Ведь и у неё под сердцем тоже был тот, кто мог бы называться дофином!

«Боже, что же они сделают со мной?» – в страхе подумала она. Легла в постель и, задернув полог, расплакалась в подушку. Пусть думают, что она рыдает по утраченной короне! Теперь Мэри опасалась за свою жизнь. Она даже не могла написать брату, чтобы он защитил её! Генрих и Англия далеко... и Брэндон тоже. «Чарльз, спаси меня!» – шептала она, в страхе понимая, что спасти её невозможно. Ребенок Клодии... и её дитя. Нетрудно догадаться, чей окажется предпочтительнее.

Через день после Рождества над Францией пронеслась настоящая буря. Ветер выл и стонал, неся снежную колкую пыль, вырывая с корнем деревья, снося крыши с домов и колокола с колоколен. В Ла Турнеле грохотали ставни, с крыш летела черепица, из всех щелей дуло, холодный ветер гасил пламя факелов и вздымал обивку стен. Чтобы согреться, в каминах сжигали целые леса, но ветер вгонял обратно в камины клубы дыма, и все покои были полны им, словно удушливой темной мглой.

Король Людовик находился при смерти.

В последний день декабря у постели умирающего собрались самые близкие ему люди: его дочь Клодия, герцог и герцогиня де Лонгвиль, граф Тремуйль, Анна де Боже и духовник короля Гийом Парви. Королеву не пригласили, лишь в дальнем углу топтался в качестве её представителя робкий Томас Болейн. Людовик тусклым взглядом глядел из-под опущенных век, дыша со слабыми хрипами. Он был сильно измучен и хотел умереть. Над ним склонился его духовник:

– Молитесь, сир, и повторяйте за мной: Господи, прости мне грехи и не суди меня, твоего верного раба, за те грехи, которые другие совершали от имени моего...

Людовик лишь слабо пошевелил губам, словно попытался приподняться, но голова его бессильно упала на подушки. В покое наступило молчание, прерываемое лишь воем ветра за окном да всхлипываниями женщин.

Глава 8

Январь 1515 г.

Королева проснулась от тишины.

Буря прекратилась, весь мир казался засыпан снегом. Камин остыл, в спальне было нестерпимо холодно, и она еле докричалась, чтобы пришел истопник и развел огонь. Одеваясь, Мэри стучала зубами от холода.

Ей не спешили сообщать о смерти мужа. А так как в последнее время её фактически не допускали к нему, то и сама она не сразу узнала. Но стала догадываться: во дворце было непривычно тихо. Редкие придворные сновали по переходам, похожие на мышей, ищущих щель, куда можно юркнуть. Мэри сотрясала дрожь – то ли от холода, то ли от потаенного страха. Только тишина часовни немного успокоила её. Она на коленях доползла к подножию статуи Святой Девы и, обхватив её, замерла, словно ища у неё защиты. Когда появилась баронесса д’Омон с сообщением, что Людовик Двенадцатый, милостью Божьей король Франции, скончался, Мэри какое-то время смотрела на неё расширившимися серыми глазами, а потом потеряла сознание.

– Вот как не хочет расстаться с короной, – процедила д’Омон сквозь зубы.

Забальзамированное тело короля Людовика Двенадцатого положили в свинцовый гроб, и третьего января самые знатные вельможи Франции в скорбной тишине перенесли его в собор Нотр-Дам. Над заснеженными улицами Парижа слышались рыдания народа. Людовик XII Валуа был добрым королем, многое сделавшим для Франции, и воистину не зря назывался «отцом народа».

Траурно гудели колокола. На панихиде вдовствующая королева Мария, вся в черном, стояла у изголовья гроба. Людовик, маленький, лысый, словно истаявший, покоился в гробу на парчовых подушках. Мэри смотрела на него, думая, что бы ожидало её, если бы он не умер, и она объявила бы всем, что беременна. Как бы тогда сложилась её жизнь... и судьба королевства? Но короля не стало, её короткое трехмесячное царствование подошло к концу, и ей очень хотелось верить, что теперь она не окажется в ещё большей беде, чем когда выходила за Людовика. Но то, что её тело таило в себе, путало до дрожи. Её ребенок... Она не испытывала к нему ни нежности, ни чувства материнства, только страх и неприязнь.

– Король умер! Да здравствует король!

Франциск стоял недалеко от Мэри. Порой она ловила на себе его взволнованные взгляды. Он услышала, как его друг Флеранж громко сказал кому-то:

– Для Франсуа первый день года всегда решающий. Он родился первого января, первого января потерял отца, и именно в первый день года стал королем.

Герцог Лонгвиль резко повернулся к нему:

– Это ещё окончательно не решено. Герцог Ангулемский может быть признан королем не раньше, чем истечет шесть недель, и если за это время королева Мария не объявит, что ждет ребенка.

Мэри почувствовала, как все глядят на неё. Все понимали, что она не может быть беременной. Но все же это было так!..

Вернувшись к себе, она, ни с кем не разговаривая, легла в одежде на кровать и долго лежала так, уставившись в балдахин. Вокруг неё тихонечко всхлипывали прислуживавшие ей женщины. Она же не плакала. Сегодня она вдруг поняла, что означает быть королевой. Это случилось, когда она увидела, что при дворе есть люди, которым невыгодно воцарение Франциска и которые безнадёжно хотят верить, что благодаря ей он может не стать королем.

Простая формальность, когда наследник трона, преклонив колена, спросил её: «Мадам, могу ли я считать себя королем?» – заставила её похолодеть от страха. И так же формально она ответила: «Сир, я не могу пока ответить на ваш вопрос». Свой ответ она даст позже, когда истекут шесть недель её траура и когда она открыто объявит, что не беременна. Но она беременна, и её ребенок имеет все шансы быть признанным королем! О Боже, это невозможно. Королем должен стать Франциск из рода Валуа-Ангулемов, это его законное право. Её же дитя, появившееся благодаря интригам её брата Генриха и её собственной похоти. Его не должно было быть! О Брэндоне она предпочитала сейчас не думать, понимая, что по-прежнему любит его и даже готова простить. Вот если бы она могла увидеться с ним, уехать, тогда этот ребенок, плод их греха, имел бы право на существование. А пока... Сколько же людей будет ожидать её окончательного ответа по истечении срока траура! Шесть недель... За этот срок её ответ может повергнуть королевство, оставленное Людовиком в мире и благоденствии, в пучину войн, ибо всегда найдутся те, кто захочет отстаивать права «его ребенка» и те, кто встанет на сторону Франциска. Имеет ли она право стать яблоком раздора? Но это был второй вопрос. А первый был личным. Что станется с ней? Позволит ли ей партия Ангулемов остаться в живых? Не проще ли для них тайно избавиться от неё? Ей было страшно, и надеяться она могла только на одну себя. Помоги ей, Боже!

На следующий день её препроводили из Ла Турнеля в особняк Клюни на улице Матюрень-Сен-Жак. Начался период её траурного заточения.

По обычаю, вдовствующая королева должна была провести шесть недель в уединенных покоях, где все стены и окна завешаны черным сукном, полог, покрывало и ковры – все траурного черного цвета, освещенного лишь пламенем в камине да двумя-тремя свечами. Ранее траурный наряд королев был белым, но со времени Анны Бретонской стал темным, как ночь. И вот юная королева должна была одеть глухое черное платье, спрятать лицо под черную вуаль, лежать в черной постели... Это напоминало могилу, давило на психику. Но Мэри держалась, была молчалива, и никто не видел её плачущей. При ней находились только две дамы – баронесса д’Омон и мадам де Нэвэр. По просьбе Мэри ей дали лютню, книги, принадлежности для вышивания. Но Луиза, которая обрела наконец неограниченные полномочия, настояла, чтобы к королеве никого не допускали, окна её всегда были закрыты и зашторены, и чтобы её не выпускали на прогулку, даже в крохотный дворик особняка.

Так Мэри проводила часы в одиночестве. Отель Клюни был маленькой крепостью на левом берегу Сены в так называемом Латинском квартале Парижа, окруженной глухой стеной и замкнутой от остального мира. Построенный пятнадцать лет назад аббатом Жаком д’Амбуазом, отель считался относительно новым зданием со всеми условиями современного комфорта и роскоши. Камины в нём не дымили, сквозняки не гуляли по коридорам, потолки украшали лепные орнаменты, а полы были выложены паркетом. Для вдовствующей королевы предназначались апартаменты в восьмигранной башенке с небольшой прихожей, обставленной удобной, обтянутой черным плюшем, мебелью и красивым камином с изображенными на барельефе охотничьими сценами. Все это выглядело роскошно, если бы не было столь мрачно, и если бы Мэри не чувствовала себя здесь словно заживо замурованной. Правда, когда её стражницы оставляли одну, она порой открывала окно, Глядя сквозь узорчатую решетку в небольшой прямоугольный садик с голыми деревьями и черными от сырого мха каменными скамьями. Сад с трех сторон окружали стены особняка с изящной балюстрадой, сводчатой галереей и острыми фронтонами. С четвертой стороны он примыкал к решетке обители сестер-бернардинок. Построивший этот ансамбль аббат с самого начала проектировал его как нечто среднее между крепостью и монастырем, поэтому из отеля имелся свободный доступ в соседнюю обитель, но последнее время сообщение с монахинями полностью прекратилось, и там, где небольшая аллея сада примыкала к решетке, давно разрослись кусты и плющ. Сейчас, когда листья облетели, Мэри могла из своего окна видеть, как в положенные часы благочестивые сестры попарно двигались от здания дормитория в молельню. Звук их песнопений был единственным отзвуком человеческого голоса, который слышала королева. Все остальное время её окружала полная тишина, капель тающего на скатах крыш снега и редкие переклички часовых в Клюни.