Королева в раковине

Лотшин вернулась в город, а Наоми — в кибуц. В тот день, когда она принесла на кухню рецепты блюд Доры Шварц, разразился скандал в свинарнике, коровнике, курятнике, на полях.

— Наоми сошла с ума. Нечистые руки арабки нарвали всяческие дикие травы и она варили их на нашей кухне! — кричали кибуцники.

— Но эта крестьянка из Абу-Шоша знает, как готовить блюда из диких трав, — защищалась Наоми.

Внутренний голос говорил ей: члены кибуца разрываются противоречиями. Мораль кибуца не выдерживает испытание реальностью. Пропасть стоит между желаемым и действительным. Дружба народов, равенство и солидарность с соседями-арабами — все это приятно только для беседы. Крестьянка вернулась в свое село. Наоми одна работала в кухне. Во время обеда члены кибуца, сидящие за диетическим столом, начали кричать:

— Ты училась готовить глупости! Ты кормишь нас отравой. Мы хотим мясо, а не всякие травы, годные лишь на корм животным!

Они не стеснялись в самых изощренных и обидных выражениях по поводу ее учебы искусству повара у Доры Шварц. Они кричали и размахивали руками над тарелками. Она же, молча, принимала все обвинения и продолжала готовить на плите вегетарианские блюда, не обращая внимания на ругань в столовой. Когда крики и ругань не помогли, бунтовщики объявили забастовку: они не выйдут на работу голодными. Во главе крикунов стояла, считающая себя особой, Ципора Бентов. Наоми смотрела на эту недалекую избалованную женщину, высокомерно проходящую по кибуцу и неизменно всем своим видом подчеркивающую тот факт, что она супруга важного лидера. Всем своим поведением она как бы подчеркивала, что делает великое одолжение коллективу тем, что вообще живет в кибуце Мишмар Аэмек. Наоми хладнокровно опорожнила огромный котел в мусорный бак, оставив диетический стол пустым.

— Порядок работы нельзя отменять, — высказались члены комиссии, обсудившие создавшуюся ситуацию.

— Обратитесь по этому вопросу к врачу, — сказала Наоми и упрямо заявила, что возвращается на работу в коровник.

Друзья ее, врач Ашер и его жена Руфь, оставили кибуц, и она не находит места, чтобы дать выход не дающей ей покоя меланхолии. Голоса членов кибуца продолжают ее клеймить, говоря о ее преступных буржуазных замашках, от которых она не в силах избавиться. Для Шаика кибуц — средоточие его жизни, а марксизм — весь его мир. Но он никак не может найти общий язык с молодой супругой, не исполняющей своего супружеского и материнского долга. На все его жалобы она отвечает молчанием. В лунные ночи убегает со своей виной в большой хозяйский двор. Сворачивается со своим унижением на скамейке, и чувства неполноценности вырастают до чудовищных размеров. Стыд гонит ее от всех. Луна и звезды — собеседники, внимающие ее мыслям. Когда небо покрывается облаками и начинаются холодные дожди, она занимает стул или скамью в читальном зале, который пуст в эти часы.

Предательская ночь в мае 1943 года пробудила в ней ужас, который одолел ее в августе 1937. Вечером, пересекая хозяйский двор, она провалилась в открытый колодец на застроенной территории, и раны ее явились предисловием к физической и душевной травме, которая ожидала ее в семейной комнате.

В афульской больнице ей зашили глубокую рану, располосовавшую нижнюю челюсть, из которой хлестала кровь. Дома медсестра и член кибуца отвели ее в постель. В обморочном состоянии от сотрясения мозга и успокоительных лекарств, она недвижно лежала на матраце. Ее беспомощное состояние возбудило Шаика, и он набросился на нее.

— Мы — супруги, — кричал он.

И не было у него никакого снисхождения к ее состоянию. Она — его законная жена. Все попытки приблизиться к ней заканчивались провалом. Он жаждал создать нормальную семью, родить братика или сестричку своей единственной любимой дочери, которой в мае минуло пять лет.

— Это не супружество, — убегала она от него, как животное, которое спасается от преследования.

Пряталась в густых зарослях, смахивая слезы с глаз.

Живот, который вновь рос, позорил ее в собственных глазах. Она чувствовала, что все отвернулись от нее, и она отвернулась от всех. Люди любят жалеть верного отца и оставленную матерью дочь.

Зимой 1944 она родила слабую девочку. Отец счастлив. Роженица, в смутном состоянии чувств, поехала в Хайфу и бросилась под передние колеса автобуса на центральной улице. Водитель еле успел затормозить. Пассажиров отбросило на спинки сидений. Прохожие замерли на месте. Вся улица кричала: «Не видишь, куда идешь?!»

Она в депрессии. Шаик в отчаянии от ее отчужденности к нему и дочерям.

— Почему ты все время в угнетенном состоянии. Почему ты не умеешь быть счастливой?

Счастливой?! Будет ли она когда-нибудь счастливой? Равнодушная ко всему, она кружится по хозяйскому двору. Лицо ее лишено всяческого выражения. Она — бездушная мать. Временами совесть подкатывает комом к ее горлу за такое отношение к дочерям. Но она не может преодолеть неприязнь к их отцу. Что с того, что он — уважаемый человек в кибуце. Она бунтует против всех правил поведения в кибуце и судит сама себя. Коллектив гневается на нее за то, что она все время болеет. Высокая температура, озноб и всяческие воспаления стали для нее обычным явлением. Если какая-то болезнь одолевает члена кибуца, она заражается от него непонятно каким образом, и снова не появляется на работе.

Одна из членов кибуца останавливает ее на пути и набрасывается на нее:

— Кто я в твоих глазах, что ты не удостаиваешь меня ни приветствием, ни разговором?!

И так постоянно. Каждый в кибуце считает для себя возможным обругать ее. Культура поведения, полученная ею от родителей, не позволяет ей реагировать на все эти наскоки, тем более, оправдываться или обороняться. Никогда она не будет расталкивать окружающих ее людей локтями, чтобы уцелеть физически и душевно. Образцом поведения ей служит просвещенный и консервативный в хорошем смысле этого слова, отец. Никогда он не жаловался на боли, скрывал скорбь по любимой жене, или находил выход от страданий, приносимых ему тяжелой болезнью, в размышлениях о высоких материях, в музицировании на фортепьяно.

Она ходит медленно, словно взвешивая каждый свой шаг. Читает, размышляет, сочиняет рассказы. Ощущение, что она оставлена всем миром, становится постоянным. Не знает она, куда себя деть. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь узнал ее мысли и тоску по эстетике, которая главенствовала в доме ее отца. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь узнал, как она тоскует по духовным пространствам, по свободе души и мысли и, главное, по культурной углубленной беседе. Она ходит во враждебно относящейся к ней среде, и черные ее глаза холодны, затуманены, далеки от всего, что ее окружает. Нет у нее дома для души в кибуце, но зреет в ее душе великое откровение.

Восьмого августа 1945 года. Три месяца назад пал нацистский режим. В Нюрнберге начинает работать Международный военный трибунал. В течение первого года суда над главами нацистского руководства, накопились горы ужасающих свидетельств, страшных историй, собранных и оглашенных на двенадцати дополнительных судах в течение трех лет. Доктор Фон-Айкен, один из врачей Гитлера, был также объявлен военным преступником. Лотшин и Наоми послали письмо в трибунал в Нюрнберге, в котором описали о стыде и раскаянии, которое он выразил перед ними по поводу бесчеловечности, совершаемой под прикрытием нацистской идеологии Третьего рейха, и рассказали о том, как он помог им. Вырезав гланды Наоми в 1936 году, он госпитализировал ее в свою клинику, чтобы она затем смогла взять из банка деньги, положенные отцом на ее имя. Ответ из Нюрнберга гласил о том, что с доктора Фон-Айкена сняты обвинения на основании свидетельств многих людей, спасенных из Катастрофы, посчитавших чудом праведность и милосердие, которые он проявил по отношению к ним во времена безумия и всеобщего страха гибели.

Руфь, Лотшин, Гейнц, Ильзе ищут родственников через германские поисковые центры. Предстающая перед ними картина страшна. Ассимилированные и обуржуазившиеся евреи потеряли инстинкт самосохранения. Колено Френкелей, жившее в Силезии, частью было сослано в Аушвиц, частью сразу же сожжено в печах. Неизвестно, что произошло с Еленой Френкель, сионисткой-медсестрой, которая ухаживала за умирающим Артуром Френкелем. Она с приходом Гитлера к власти вернулась в родительский дом. К общему удивлению, тетя Регина, хитрая старуха, сестра деда, осталась в живых. Откупилась большими деньгами. Пока Лотшин собиралась послать ей деньги на существование, пришло известие, что, почти сразу после окончания войны, она умерла в доме престарелых, в Швейцарии. Человек, сообщивший об этом, не знал, каким образом она спаслась.

Лотшин и братья помнят обязательство отца — заботиться о Фриде, которая с приходом нацистов к власти все еще жила в их доме. Лотшин не удалось отыскать ее следы. Может, она умерла насильственной смертью или не нашла места в нацистской Германии и покончила собой. А может, была уничтожена нацистами из-за того, что упрямо посылала открытки деду, в которых ругала Гитлера?

Следы садовника Зиммеля и Агаты тоже потерялись. Лотшин удалось наладить связь со служанкой Кетшин. Из писем, которыми они обменялись, она узнала, что муж Кетшин погиб под Сталинградом, а сама она страдает от голода. Лотшин помнила, как Кетшин помогала ей в дни, когда нацистами были урезаны нормы питания. Раз в месяц она посылает Кетшин продуктовую посылку. Не была найдена соученица Наоми Герда. Наоми думает, что Герда и ее мать погибли в Аушвице.