Королева в раковине

Содом и Гоморра царят в бесчисленных кабаре. Фрида возмущена откровенной обнаженностью женских тел, инцестом, сексуальной извращенностью в этих подвалах развлечений, изменами супружеских пар, развалом семейных ценностей, происходящих главным образом, в городской европейской среде. Фрида предчувствует катастрофу, а молодые ведут себя легкомысленно, снисходительно относясь к отжившему миру девятнадцатого столетия.

В воскресные дни дед в Берлине, и порядок в доме меняется. Фердинанд уступает ему место председателя детских собраний. Поднимаясь по винтовой лестнице, ведущей к любимым внукам, дед начинает петь, возвещая о своем прибытии внукам, плоти от его плоти. Оттиск с его черт проскальзывает в выражениях всех лиц, исключая Бертель. Младшая из внучек, она украдкой обращает на него взгляд своих черных глаз мышонка, моргает и отводит его от лица деда.

А он напевает куплет на берлинском сленге, намеренно искажая высокий немецкий язык, столь лелеемый их отцом:

Приди на качели, Луиза, Покачаю тебя вверх и вниз. Ты почувствуешь вкус парадиза, И всего-то за грош — парадиз.

Дед напевает, а Бертель не издает ни звука, выражая молчанием свой протест.

— Пой, Бертель, почему ты такая серьезная, — дед любовно тянет ее за косички, а она подпрыгивает и сердится.

Сленг действует ей на нервы, но патриоту деду наплевать на чистоту языка. Но это же некрасиво! Дед вносит в дом этот берлинский сленг. Бумба, пританцовывая, кружась вокруг Фердинанда и Гейнца, подпевая деду, который натачивает бритву на кожаном ремне и подмигивает.

Не знаю, чего я так печален, Мотив из детства, как жизнь, изначален…

Затем дед натягивает сетку на голову, чтобы сохранить форму прически и продолжает напевать:

Плечи твои обнимаю в ночи, Поцелуи твои горячи.

Бертель уткнулась в книгу, чтобы не смотреть на напевающего деда. Старик улыбается всем, и сердце его полно радости жизни, словно он обнимает весь мир, который сотворен лишь для него одного. Ей так бы хотелось куда-нибудь спрятаться от шумного деда, столь отличающегося от спокойного и сдержанного отца. Бертель равнодушна и к внешности деда, так восхищающей близняшек. Дед элегантен от затылка до подошв. Он выделяется даже среди остальных мужчин, которые делают педикюр, носят элегантные костюмы и начищенные до блеска лакированные туфли ручной работы. Дед никогда не наденет обувь массового изготовления, даже если она выставлена в витринах сети магазинов «Лейзер», которые вырастают, подобно грибам после дождя, на самых роскошных улицах Берлина. Когда дед выходит в город, его положение в обществе сразу заметно окружающим. Он всегда одет по последней моде, в светлый серый костюм с ярким цветком в лацкане и белым шелковым носовым платком, выглядывающим из верхнего кармана отлично скроенного и выглаженного пиджака. Он всегда готов и к ухаживанию за женщинами и к деловым переговорам.

— Фрау, вы просто красавица! — дед заигрывает с молодой или не очень молодой дамой, встреченной им в пути. — Быть может, госпожа доставит мне удовольствие пообедать со мной в «Аделин».

Быстрота обращения ко все еще сомневающейся даме позволяет без паузы продолжать:

— Намерения мои чисты, семья моя очень занята, а я одинок…

И дед, заразительно смеясь, рассказывает о предстоящих развлечениях в гостинице, известной великолепным обслуживанием. «Аделин» знавала кесарей, королей и королев, известных людей и богачей. И дамы отвечают старому джентльмену взаимностью.

— Дед, что нового в городе? — спрашивают, сияя от удовольствия, кудрявые сестрички-близнецы.

Дед всегда в курсе новостей мира развлечений. Он свой человек в среде берлинской богемы, собирающейся в шумных кафе на центральной улице города, и знает все сплетни — кто женится или выходит замуж, кто разводится, кто изменяет, у кого есть любовник или любовница. Внучки допрашивают его днем и ночью обо всём, что он слышал и чего не слышал, что идет в театре или кино.

Дед улыбается жизни, и жизнь улыбается ему. По будням, с утра он надевает темный костюм для верховой езды, на голову — черную шляпу, и умело запрыгивает на коня, хотя возраст его приближается к восьмидесяти. Выпрямив спину, он скачет по аллеям больших парков, специально предназначенных для всадников. Он впереди многочисленных всадников преодолевает большие расстояния. Дед по праву пожинает плоды красивой жизни. Если ему нужно побывать в Берлине по делам или по другой причине, он вызывает кучера с каретой, и тот везет его на самую знаменитую улицу Берлина — Унтер ден Линден — «Улицу под липами». Дед прогуливается по ней, выпрямив спину, в костюме по сезону, сшитом лучшим портным находящегося в изгнании кайзера Вильгельма Второго, и глаза всех прохожих обращены на него. На аллее лип дед шагает, постукивая по тротуару своей инкрустированной тростью, и всем со стороны кажется, что музыка оркестра, играющего в городском саду, подчиняется его ритму.

— Эльза! — шаги Фриды приближаются к бассейну. — Ты обманула меня. Просила деньги на покупку книг, а купила себе ткани!

Фрида гневается, обнаружив отрез ткани под кроватью восемнадцатилетней Эльзы. Девушка встряхивает кудряшками в то время как дед встает на ее защиту. По железному правилу, введенному отцом, одежду и обувь покупают лишь два раза в год — зимой и летом.

— Мои внуки не будут одеваться как пролетарии! — гремит дед.

Даже подумать нельзя, чтобы послать Бумбу в школу в ботинках, которые порвались за месяц. Внучкам, и одиннадцатилетним и двадцатилетним, следует иметь богатый выбор одежды, этого требует дед и следит за девочками. Он сопровождает внучек на улицу Курфюрстендам в модный магазин одежды «Зало и Ирма» — магазин их близких родственников. Внучки примеряют платья, выбирают кожаные сумки и, вообще, все, что им нравится. Как истинный джентльмен, дед отказывается от скидок, которые ему предлагают Зало и Ирма на большую покупку.

Жужжание электрических бритв в ванной комнате смешивается с хлопками пистолетов и ружей, которые приобрел дед на цыганском базаре. Бумба оседлал деревянного коня, скачет, радостно кричит и стреляет во все стороны. Дед подпевает ему:

Скачет всадник — хоп-хоп, И с коня на землю — хлоп-хлоп, Если в яму упадет, Ворон его не заклюет. В яму с мусором упав, Он стреляет — пиф-паф.

Дед и Бумба радуются, непобедимая сила жизни кипит в старом и малом. Вопреки сопротивлению Артура дед водит маленького внука на цыганские ярмарки, где шныряет множество безработных, карманников, пьяниц, дезертиров. Дед и внук переходят от лотка к лотку и пробуют свое везение в разных играх. Дед стреляет по мишеням и собирает призы — кукол, игрушечных животных и разные детские игрушки.

Дед, так хорошо разбирающийся в людях, не понимает свою младшую внучку, живущую в мире образов и слов. Он хочет дать ей новые впечатления. Они идут от одного аттракциона к другому, он тянет ее за руку, чтобы она прикоснулась к реальности, но Бертель только плачет.

Огромные зеркала, искажающие изображение, обрушились на нее, подобно удару. Внезапно тело ее сжалось и тут же вытянулось до потолка, затем уменьшилось до величины черного муравья. Девочка металась из угла в угол и кричала. В зале зеркал нескончаемо длился жуткий спектакль. Лицо ее раздувалось огромным баллоном и тут же, при попытке сбежать, превращалось в тончайшую палку. Посещение цыганской ярмарки она вспоминает как страшный сон. Эти волшебные зеркала преследовали ее днем и ночью.

Единственным приятным чувством была гордость за деда, который вел себя на ярмарке как повелитель. Выпрямив спину, дед шествовал среди нищих, просящих милостыню калек, раскланивался с простыми людьми, отверженными жизнью, благословляющими джентльмена в элегантном костюме с шелковым платочком, выглядывающим из нагрудного кармана, и цветком в петлице.

Дед-буржуа обращается с открытым приветливым лицом к униженным и оскорбленным, и они отвечают ему такой же открытостью и приветливостью.

В бассейне Бертель что-то бормочет про себя. Бумба умирает от смеха, издавая гортанные звуки, топчется на месте и косится на деда, который не сводит глаз с девочки:

— Хватит, Бертель, ты уже все нам рассказала, из-за тебя я поранил щеку, — дед оттягивает кончики своих пышных усов вверх и вниз, вправо и влево, и опять берет в руки кожаный ремень, чтобы острее заточить бритву.

— Ты не прав, надо рассказать это иначе! — Бертель явно недовольна автором книги, стоящей перед ней на металлической подставке.

— Хватит, Бертель, хватит, мы уже все знаем! — дед снова намыливает лицо, чтобы выбрить оставшиеся островки щетины, и напевает:

Алёна-палёна, Смеющийся рот, Только повар Тебя возьмет И к жерлу печи Тебя поднесет.

— Быстро выходи из бассейна, Бертель! Охладись! — Фрида опускает руки в ароматную мыльную пену.

— Оставь ее, Фрида, — голос Гейнца мягок и примирителен. Бумба стоит на коленях. Он проводит ладонью по щекам и подбородку деда и подтверждает, что они начисто выбриты. Дед снимает с головы сетку. Фрида вкладывает снежно белый платочек в карман его пиджака: дед готовится к поездке к родственникам, берлинским Френкелям. С его уходом дирижерская роль на детском собрании переходит вновь к Фердинанду.