Королева викингов

Какой же он лицемер! Впрочем, это тонко сделано — назвать себя гостем Эйрика. Король не мог позволить себе возразить против этих слов; его могли бы счесть лишенным великодушия. А жизнь гостя была священна.

Впрочем, не всегда. Иногда гостеприимство оказывалось и западней. Но в таком случае многие сохранили бы об Эйрике куда менее высокую память, чем то обещала драпа.

Таны [27] покорность тебе хранят, помня о гневе твоем. Всех непокорных да устрашат могучий твой меч и топор. Знатны были твои враги, громки их имена. Где же лежат теперь кости их, Один лишь ведает сам.

27

Тан— в средневековой Англии вождь, занимающий положение ниже графа.

Ему вовсе не требовалось призывать к тишине. Все внимали, затаив дыхание. Гуннхильд тоже чувствовала в этом пении могучий гром, как будто само море воздавало хвалу Эйрику.

Воронов досыта ты кормил, кровью окрашивал меч. Когда молнии копий под тучами стрел навстречу тебе летели. Волки жирели, где ты прошел, оставив им скоттов [28] тела. Из поднебесья спускался орел, когда Хель на пир их звала.

28

Скотты— народы, населявшие территорию Шотландии.

Строфа за строфой, стихи все сильнее овладевали слушателями. Да, в поэзии имелось колдовство. Как хорошо Гуннхильд это знала! И Эгиль владел этим колдовством и использовал его против нее.

Словно молот Тора, гремел твой топор по оправам щитов. Валькирий могучих рой летел, заслышав воина зов. Сталь ломали удары твои, разлетались щиты на куски. Тисовое древко с тетивой метало смерть из твоей руки.

Кённинги, изобретенные скальдом, представляли собой чуть ли не целые заклинания. В них мир и время представали фоном для величия короля. Эгиль говорил не «щиты», но «ограда лыжи со скалы Хааки». Хааки был викингом древних времен, и получалось, что его скалой было море. Лыжей моря был корабль, так что получалось, что эта ограда была рядом щитов, повешенных вдоль бортов. И все это Эгиль соединил воедино и связал с Эйриком.

Но все же разве не было все это пусто, вся эта сила и стойкость, клинки и кровь, — при том, что нигде не назывались поля, на которых происходили победоносные битвы Эйрика, имена тех врагов, с которыми он расправился? Что могло стать причиной этого: малое знание Эгилем тех событий, или же за певучими стихами крылась издевка, слишком тонкая для того, чтобы кто-либо, кроме Гуннхильд, мог ее уловить? Могла ли она заставить людей поверить в злонамеренность поэта?

Но вот он оставил войну позади. Его слова смягчились и полились более плавно. Это напомнило Гуннхильд о солнечном свете, струящемся через облака, когда шторм стихает.

Пусть слышат и знают все вокруг: в стране мощно властвуешь ты. Но несчетно золото сыплешь из рук и награды великие даруешь ты тем, кого достойным сочтешь. И ни хвалы, ни лести не ждешь, зная, что доблесть величью сродни, а величье при тебе искони.

О да, это было тонко. Он везде говорил о том, что было самым лучшим в Эйрике и против чего никто и никогда не стал бы возражать — сначала о храбрости, а теперь о щедрости. Даже она сама при всем желании не смогла бы найти здесь чего-либо неподобающего.

Среди гробовой тишины драпа близилась к завершению.

Вот теперь, господин, до конца я сказал то, что сложить сумел. Рад я тому, что народ слыхал, как я тебя воспел. Одина мед до дна я испил, чтобы хватило сил великую доблесть твою восхвалить, как ты того заслужил. Не зря тишину нарушил я в зале пред троном твоим: воины все внимали словам, и не счел из них ни один, что малую похвалу я воздал высоким твоим дням. Деянья твои будут жить в веках, о коих напомнил я вам.

Он умолк, и в зал вернулась тишина, сравнимая разве что с безмолвием снежной равнины в безветренный день. Эгиль и Аринбьёрн ждали.

Когда же Эйрик заговорил, хотя его тон и был резок, Гуннхильд сразу поняла, что потерпела поражение:

— Мир не знал еще лучшей поэмы. Итак, Аринбьёрн, я решил, как будет поступлено между мною и Эгилем. Ты защищал его, не жалея даже собственной жизни. Потому я, ради тебя, выполню твое желание и позволю ему уйти отсюда целым и невредимым. Но ты, Эгиль, запомни: впредь не попадайся на глаза ни мне, ни моим сыновьям и никогда не приближайся ко мне или моим людям. На сей раз я оставляю тебе твою голову, потому что ты вверил себя моей власти; и не стану делать ничего, что опозорило бы тебя. Но знай, что у тебя нет мира ни со мной, ни с моими сыновьями, ни с любыми моими родственниками, имеющими против тебя право мести.

Эгиль был слишком мудр, чтобы улыбнуться в ответ, с горечью подумала Гуннхильд. А голос его, зазвучав вновь, казался совершенно спокойным:

С великой радостью принял я то, чем ты нынче меня одарил: для шлема вешалку, что на плечах с младенческих лет я носил. Хоть и уродлива с виду она, но все ж заметить изволь — где найти человека, которому дар столь щедрый дал бы король?

«И впрямь, где?» — подумала Гуннхильд.

О, эта тупая, ни на что не пригодная честьмужчин!

Аринбьёрн поблагодарил короля и попрощался. Он, его воины и Эгиль беспрепятственно вышли в день.

Теперь она не могла дальше говорить об этом с Эйриком. Это было бы хуже чем бесполезно. Она не станет плакать, думала она, не станет рыдать и кричать в гневе, прежде чем останется в одиночестве.

XIII

В Англии у Гуннхильд не было ничего подобного той сети шпионов, какую она имела в Норвегии. Для того чтобы создать такую в стране, куда Гуннхильд явилась чужестранкой, требовались годы. Но король узнавал о различных новостях, и она должна была находиться рядом с ним и слушать их настолько часто, насколько это было позволительно для женщины. Она не имела права выказывать свой гнев. Отвернуться от Эйрика означало на самом деле отвернуться и от сыновей, и от Рагнхильд.

Так Гуннхильд узнала о том, что моряки с корабля Эгиля, за которыми Аринбьёрн сразу же послал, прибыли в Йорк со своими товарами в тот самый день, когда их предводитель выкупал свою голову. Он предоставил им жилье и защиту. Таким образом, с непреходящей горечью думала королева, эти люди не только остались невредимыми, но даже получили возможность продать свои товары. Сам же Аринбьёрн тем временем собрал конный отряд из сотни вооруженных дружинников, чтобы доставить Эгиля к королю Эдреду. Ехать им пришлось не слишком далеко. Было известно, что Эдред отправился на север.

Гуннхильд заставила себя выжидать. Она долго и старательно обдумывала все случившееся, она творила исцеляющие заклинания, и постепенно ей удалось подавить свой гнев и избавиться от яда зла, разрушавшего сердце. Нет, конечно же, он не был таким уж дураком. Он угодил в расставленную западню, и то, что он считал справедливостью и благородством, не позволило ему довершить задуманного.

Аринбьёрн возвратился через несколько дней и направился прямо к королю. Был холодный ветреный осенний день. Большинство деревьев за городом уже облетело. Эйрик во дворе упражнялся с оружием. Воин, противостоявший королю, был молод. Эйрик велел ему не сдерживаться, а бить изо всех сил. Никто не мог сказать, сколько усилий приходилось прилагать человеку возраста Эйрика, чтобы не только не утрачивать, но и развивать свои силы и боевое мастерство. Как правило, он выбирал для упражнений противников, подобных этому воину. Мечи были хотя и деревянными, но тяжелыми и наносили весьма чувствительные ушибы.