Королева Юга

— Ну так и связывайтесь с ними, а меня оставьте в покое.

Жандарм все еще смотрел на Тересу, и на его губах играла неприятная улыбка. Он был плохо выбрит, на подбородке и под носом торчало несколько белых волосков. Костюм сидел на нем тем особым образом, каким обычно сидит на людях, привыкших к форме: штатская одежда на них всегда кажется какой-то чужой. Я знаю тебя, подумала Тереса. Я тебя видела сто раз — в Синалоа, в Мелилье, везде. Ты всегда один и тот же. Давайте ваши документы, и так далее. И скажите, как мы будем решать эту проблему. Деловой цинизм. Оправданием тебе служит то, что со своим жалованьем и своими расходами ты не дотягиваешь до конца месяца. Захваченные партии наркотиков, из которых ты заявляешь только половину, штрафы, которые ты берешь, но о которых никогда не упоминаешь в отчетах, бесплатные рюмочки, проститутки, услуги. И эти официальные расследования, которые никогда не выясняют ничего, все покрывают всех, живи и давай жить другим, потому что и у самого важного, и у самого незначительного из людей всегда что-то спрятано от чужих глаз в шкафу или под половицей. Что тут, что там — везде одно и то же, только в том, что делается там, испанцы не виноваты — они ушли из Мексики два века назад, и вся их вина кончилась. А здесь, конечно, вы больше блюдете декор. Как-никак Европа. Жалованья испанского сержанта, полицейского или таможенника не хватит, чтобы расплатиться за «мерседес» последнего выпуска — такой этот красавчик совершенно открыто поставил у входа в кафе «Сентраль». И наверняка на этой же самой машине ездит на службу, в свою проклятую казарму, и никто не удивляется, и все, включая начальников, делают вид, что ничего не замечают.

Да. Живи и давай жить другим.

Спор продолжался вполголоса, а официант тем временем сновал туда-сюда, принося новые порции пива и джина с тоником. Несмотря на твердость Сантьяго в отношении нотариусов, Каньябота не сдавался.

— А если тебя накроют и тебе придется сбросить груз, — настаивал он. — Интересно, как ты потом будешь оправдываться без свидетелей. Столько-то килограммов за борт, а ты возвращаешься, весь такой гордый. Да к тому же на этот раз клиенты — итальянцы, а этим вообще никакой закон не писан, это я тебе говорю, а я часто имею с ними дело. Mafiosi caproni [48] . В конце концов, нотариус — это гарантия и для них, и для тебя. Для всех. Так что один раз уж оставь эту сеньору на суше и не упрямься. Не порть нервы мне и себе.

48

Проклятые мафиози (итал).

— Если меня накрывают и мне приходится сбрасывать тюки, — ответил Сантьяго, — я это делаю только потому, что нет другого выхода… Об этом все знают. И это мое слово. Те, кто меня нанимает, понимают это.

— Так значит, я тебя не убедил?

— Нет.

Каньябота взглянул на Эдди Альвареса и провел рукой по своему бритому черепу, как бы давая понять, что сдается. Потом закурил еще одну сигарету со странным позолоченным фильтром. По-моему, он гомик, подумала Тереса. Ей-богу. Рубашка у надежного человека была вся в мокрых пятнах, и струйка пота бежала у него вдоль носа, до самой верхней губы. Тереса по-прежнему молчала, устремив взгляд на свою левую руку, лежащую на столе. Длинные ногти, покрытые красным лаком, семь тонких браслетов-колец из мексиканского серебра, рядом на скатерти узенькая серебряная зажигалка — подарок Сантьяго к ее дню рождения. Она всей душой желала, чтобы этот разговор поскорее кончился. Выйти оттуда, поцеловать своего мужчину, впиться губами в его рот, а красными ногтями — ему в спину. Забыть на какое-то время обо всем этом. Обо всех этих.

— В один прекрасный день тебе придется огорчиться, — проговорил жандарм.

Это были его первые за весь разговор слова, и произнес он их, обращаясь прямо к Сантьяго. Жандарм смотрел на него намеренно пристально, точно желая как следует запомнить его черты. Смотрел взглядом, обещавшим другие разговоры — наедине, в стенах тюрьмы, где никто не удивится, услышав несколько криков.

— Только постарайся не стать тем, кто меня огорчит.

Они еще некоторое время смотрели друг на друга — молча, изучающе, и теперь в лице Сантьяго можно было прочесть многое. Например, что есть застенки, где можно забить человека до смерти, но, кроме них, есть темные переулки и парковки, где какой-нибудь жандарм вполне может получить удар ножом в пах — как раз туда, где бьется бедренная вена. А от такой раны все пять литров крови вытекают наружу в считанные секунды. И с тем, кого толкнул, поднимаясь по лестнице, ты можешь снова встретиться, когда будешь спускаться. Особенно если он галисиец, и сколько ни смотри, никогда не поймешь, поднимается он или спускается.

— Ладно, договорились. — Каньябота примирительно похлопал ладонью о ладонь. — Это твои чертовы нормы, как ты говоришь. Давай не будем ссориться… Мы ведь все делаем одно общее дело, разве нет?

— Все, — подтвердил Эдди Альварес, протирая очки бумажным носовым платком.

Каньябота чуть наклонился к Сантьяго. Возьмет он нотариусов или нет, дело есть дело. Бизнес.

— Четыреста килограммов масла в двадцати упаковках по двадцать, — уточнил он, чертя указательным пальцем на столе воображаемые цифры и рисунки. — Выгрузка во вторник ночью, в темное время… Место ты знаешь: Пунта-Кастор, на маленьком пляже, что недалеко от ротонды, как раз там, где заканчивается Эстепонская окружная и начинается шоссе на Малагу. Тебя ждут ровно в час.

Сантьяго чуть подумал. Он смотрел на стол, будто Каньябота действительно начертил там предстоящий маршрут.

— По-моему, далековато, если я должен добираться за грузом до Аль-Марсы или до Пунта-Сирес, а потом разгружаться так рано… От Марокко до Эстепоны по прямой сорок миль. Мне придется грузиться еще при свете, а обратный путь долог.

— Никаких проблем. — Каньябота смотрел на остальных, приглашая их подтвердить его слова. — Мы посадим на Скалу обезьяну с биноклем и рацией, чтобы следить за катерами и птицей. Там, наверху, есть прикормленный английский лейтенант, который к тому же забавляется с одной нашей телкой в путиклубе на Ла-Линеа… А насчет груза проблем нет. На этот раз тебе его передадут с сейнера, в пяти милях к востоку от Сеутского маяка, как раз там, где его свет пропадает из виду. Называется «Хулио Верду», порт приписки — Барбате. Сорок четвертый канал морского диапазона: скажешь два раза «Марио», и тебя поведут. В одиннадцать швартуешься к сейнеру, принимаешь груз, потом идешь на север, не торопясь, поближе к берегу и разгружаешься в час. В два все на месте, а ты у себя дома.

— Так что все очень просто, — сказал Эдди Альварес.

— Да. — Каньябота смотрел на Сантьяго, и струйка пота снова потекла у него вдоль носа. — Все очень просто.

***

Она проснулась, когда еще не начало светать. Сантьяго не было. Она немного подождала, лежа среди смятых простыней. Уже кончался сентябрь, но температура держалась такая же, как оставшимися позади летними ночами. Влажная, как в Кульякане, жара, на рассвете растворялась в нежном бризе, льющемся в распахнутые окна; он дул вдоль реки, в последние часы ночи опускаясь к морю. Она встала, как была, голая — с Сантьяго она всегда спала голой, как прежде с Блондином Давилой, — и, подойдя к окну, с облегчением почувствовала бриз. Бухта лежала черным полукругом, простроченным, словно пунктиром, огоньками кораблей, стоящих на якоре напротив Гибралтара — с одной стороны Альхесирас, с другой Скала, — а ближе, в том же конце пляжа, где был домик Сантьяго, в неподвижной прибрежной воде отражались волнорез и башни очистительного завода. Все прекрасно и спокойно, и до зари еще далеко, поэтому Тереса нашарила на тумбочке пачку «Бисонте» и, закурив, облокотилась на подоконник. Так она стояла некоторое время, не делая ничего — только куря и глядя на бухту, ощущая, как ветерок, прилетевший с суши, освежает ее кожу и ее воспоминания. Время, прошедшее после Мелильи. Вечерники Дриса Ларби. Улыбка полковника Абделькадера Чаиба, когда она объясняла ему, что к чему. Один знакомый хотел бы договориться, и так далее. Ну, вы понимаете.

Вы тоже будете включены в этот договор, любезным тоном не то спросил, не то констатировал марокканец в тот первый раз. Я заключаю свои собственные договора, ответила она, и его улыбка стала шире. Умный он тип, этот полковник. Симпатичный, корректный. Он никогда — или почти никогда — не нарушал установленных Тересой границ личных отношений. Но это было не важно. Сантьяго не просил ее ездить на эти вечеринки, но и не запрещал. Он, как и все, был предсказуем в своих намерениях, своих промахах, своих мечтах. Говорил, что собирается увезти ее в Галисию. Когда все кончится, мы вместе отправимся в О-Грове. Там не так холодно, как ты думаешь, и люди молчаливые. Как ты. Как я. У нас будет дом, откуда видно море, и крыша, по которой стучит дождь и шуршит ветер, и шхуна, пришвартованная к берегу, вот увидишь. С твоим именем на корме. А наши дети будут играть среди устричных отмелей радиоуправляемыми катерами.

***

Пока она курила, Сантьяго не появился. Не было его и в ванной, поэтому Тереса собрала простыни — ночью у нее начались очередные чертовы месячные, — натянула футболку и, не зажигая света, прошла через гостиную к раздвижным дверям на пляж. Увидев за ними свет, она остановилась. Черт побери. Сантьяго — голый по пояс, в одних шортах, — сидя под навесом, возился со своим очередным корабликом. Лампа на столе освещала ловкие руки, шлифующие и подгоняющие кусочки дерева, прежде чем склеить их. Он строил старинный парусник, который очень нравился Тересе; корпус из планок разных цветов — лак еще больше облагораживал их, — изящно изогнутых (он смачивал их, а затем паяльной лампой придавал нужную форму), латунные гвоздики, настоящие палуба и штурвал, который он собрал в миниатюре и укрепил вблизи кормы вместе с маленькой рубкой, где была даже дверца. Увидев в каком-нибудь журнале фотографию или рисунок старинного парусника, Сантьяго аккуратно вырезал их и складывал в толстую папку: оттуда он черпал идеи, как сделать свои модели достовернее, вплоть до мельчайших деталей. Не выдавая своего присутствия, Тереса некоторое время смотрела из гостиной на его полуосвещенный профиль, склоненный над деталями: Сантьяго брал их, внимательно оглядывал, не осталось ли каких недоделок, а потом аккуратно приклеивал на нужное место. Казалось невероятным, что эти руки, так хорошо ей знакомые, твердые, жесткие, с вечными полосками машинного масла под ногтями, обладают такой восхитительной ловкостью. Работа руками, однажды сказал он, делает мужчину лучше. Возвращает тебе то, что потерял или вот-вот потеряешь. Сантьяго говорил мало, выражал мысли кратко, а образован был вряд ли больше Тересы. Но у него имелся здравый смысл, а поскольку он почти всегда молчал, то смотрел, учился, и у него было время обдумывать некоторые вещи как следует.

Тереса наблюдала за ним из темноты с глубокой нежностью. Сантьяго был похож одновременно и на ребенка, занятого игрушкой, поглотившей все его внимание, и на мужчину, взрослого и верного каким-то своим потаенным мечтам. В его деревянных моделях было нечто, чего Тереса не могла понять до конца, но интуитивно чувствовала, что оно идет из глубины, от сокровенных ключей к тайне молчания и образа жизни мужчины, чьей подругой она стала. Иногда она видела, как Сантьяго застывает, молча разглядывая одну из моделей, на создание которых уходили недели и даже месяцы труда, — они стояли повсюду в доме: в гостиной, в коридоре, в спальне, восемь готовых, а вместе с той, что он делал сейчас, девять. Видела его странный вдумчивый взгляд. Будто долгая работа над ними была плаванием по воображаемым временам и морям, а теперь в их маленьких раскрашенных и отлакированных корпусах, под их парусами и снастями звучало эхо бурь, абордажей, пустынных островов, долгих путешествий, которые он мысленно проделывал, пока кораблики обретали форму. Все люди мечтают — вот к какому выводу пришла Тереса. Но все по-разному. Одни рискуют своей шкурой в море на «Фантоме» или в небе на «Сессне». Другие утешаются тем, что строят модели.

Третьи ограничиваются просто мечтами. А некоторые строят модели, рискуют своей шкурой и мечтают. Все разом.

Шагнув к дверям, она услышала, как во дворах Пальмонеса запели петухи, и ей вдруг стало холодно.

Со времен Мелильи ее память связывала петушиный крик со словами «рассвет» и «одиночество». На востоке, очерчивая силуэты заводских башен и труб, обозначилась полоса тусклого света, и с той стороны все, что было черным, начало сереть, сообщая тот же цвет воде у берега. Скоро станет светлее, сказала она себе. И серость моих грязных рассветов сначала окрасится золотым и алым, а потом солнце и синева начнут разливаться по пляжу и бухте, и я снова буду спасена до следующего предутреннего часа. Задумавшись, она вдруг увидела, что Сантьяго поднял голову к светлеющему небу, будто нюхая воздух, как охотничий пес, и остался сидеть так, задумавшись, опустив руки на колени. Он просидел в этой позе довольно долго. Потом встал, потянулся, раскинув руки, погасил лампу, снял шорты, снова напряг мышцы плеч и рук, словно желая охватить всю бухту, и пошел к воде, которой едва касался высокий бриз; она была так спокойна, что образовавшиеся круги расходились по темной поверхности далеко-далеко. Зайдя в воду по бедра, Сантьяго бросился в море и медленно поплыл, шлепая руками и ногами.