Королева

С беспокойным чувством сажусь я в поезд и еду в Яффу.

II

В Яффе меня встречает на платформе араб, посланный из нашего пароходного агентства. С жадной тревогой я задаю ему вопрос:

— Пароход?

Он, сверкая зубами и белками глаз, отрицательно качает головой.

Я чувствую, что бледнею, как накануне, но не хочу расстаться с надеждой. Может быть, он меня не понял?

— Я говорю о пароходе, который должен был прийти сегодня утром.

Он отвечает мне на языке, состоящем из слов, похожих и на французские, и на русские, и на английские.

Как ни нелеп его язык, я, однако, понимаю, что пароход был, но не мог бросить якоря и ушёл.

Рёв моря слышен издали, и пахнет морскими водорослями, так терпко, как бывает только при сильной буре.

Шумливая восточная толпа, которая на солнце сверкает и вспыхивает своими яркими лохмотьями; меланхоличные, что-то вечно шепчущие верблюды, лукавые ослики, белые камни и цветущие апельсинные рощи — всё, что я так люблю, — сразу теряет для меня своё очарование.

Этот дикий шум моря встал передо мною холодной, глухой стеной.

Однако я спешу на набережную. Первый взгляд на море.

Вблизи, у набережной, море всё белое, как кипящее молоко, вплоть до гряды бурунов. Бурунов не видно в пене, но волны около камней взвиваются, как раненые быки. И кажется, рёв их, главным образом, несётся оттуда. Дальше, среди нежных хребтов волн, сверкает лазурь и ярь.

Сердце вздрагивает от радости. Там тёмным силуэтом качается пароход.

На пароходе — она.

Я радостно указываю на дымок арабу.

Он также радостно кивает мне головой. Да, это тот самый пароход, который мне нужен. Но он, видимо, уходит. Чёрная грива вырывается из его трубы и треплется по ветру.

Чайки с скрипучими криками носятся над водой. Иногда они так низко пролетают над волнами, что их обдаёт пеной и брызгами. Они сразу тяжелеют от этой солёной влаги и падают на гребни волн.

Лодки качаются у пристани в образовавшемся от камней затоне. Они сгрудились вместе точно стадо, забитое в один загон. Если бы пароход и не уходил, всё равно, мне нет причины радоваться. Смешно надеяться попасть на него при такой громадной зыби в этих скорлупах.

Пароход должен уйти в четыре часа. Сейчас двенадцать.

III

Агент в большом волнении. На пароходе очень важная почта для Яффы.

— Может быть, они подождут, пока зыбь успокоится, — говорю я с слабой надеждой.

— Вряд ли, — отвечает агент. — Крейсируют с самого рассвета и не могут бросить якоря. Ждать пришлось бы, во всяком случае, не три, и не четыре часа.

— А не найдётся ли смельчаков, которые рискнули бы отправиться сейчас?

Агент смотрит на меня с удивлением. Это старый человек, видавший виды.

Поджимая по-восточному губы, он покачивает головой с безнадёжным отрицанием.

— Верная гибель. Видите, на набережной ни одного лодочника. Все или по домам, или в кофейнях.

— Жаль, я готов бы заплатить большие деньги.

— За жизнь трудно заплатить деньгами. Оставьте думать об этом. А вот, через два дня будет пароход «Измаилия» общества Хедиве, — гораздо лучше этого.

Бесполезное возражение. Будь «Измаилия» даже плавучий дворец, другой пароход мне не нужен. Я во что бы то ни стало должен попасть на этот пароход.

— Возможно, если… если пароход останется до завтра, или… — он с улыбкой поднимает на меня свои проницательные глаза, — если совершится какое-нибудь чудо.

— Чудо! Чудо! — машинально повторяю я про себя.

Большая подзорная труба направляется от нас к пароходу. Я, вслед за агентом, с жадностью смотрю в круглое блестящее стекло, и через волны, через буруны, ясно вижу не только пароход, но и капитана на мостике. Глаза мои ищут ещё одну фигуру среди нескольких, чернеющих на борту. Ах, мне кажется, я узнаю её!

Она стоит вон там, слева, на палубе, и с такой же мучительной тоской смотрит сюда, где стою я.

Пароход в подзорную трубу виден так близко, что, кажется, достаточно сделать одно движение, протянуть руку, и я буду там.

Но едва глаз мой покидает стекло, я снова за шесть-семь миль от него. И опять передо мною на огромном пространстве кипящие волны, а за ними еле видный силуэт парохода с длинной гривой.

Я снова припадаю к стеклу трубы, и снова тот же раздражающий обман. Так близко, что хочется сказать, крикнуть. Я вижу, как пароход поворачивается и идёт прямо сюда, к нам. Сквозь волшебные стекла он ещё ближе теперь. Я вижу, как взвивается на нём флаг, другой, третий. Сигнализируют.

Агент торопливо хватается за книгу с рисунками сигналов. Что там такое? Может быть, на пароходе несчастье? Кто-нибудь умер?

Нет, сигнал более утешительный: «Остаёмся до вечера».

Агент, глядя на море, только разводит руками. Это бесполезно: зыбь не может упасть так скоро, если бы даже ветер сразу прекратился. Он смотрит на барометр, стрелка которого падает. Только сильный ливень мог бы несколько прибить волны.

Как ни бедна эта надежда, я цепляюсь за неё. Важно не то, что волны вряд ли утихнут за эти три-четыре часа, а то, что пароход не ушёл в назначенный час. Почта, или что иное удержало его, — мне всё равно. Это должно было случиться. Это и есть то чудо, мысль о котором запала в мой мозг.

Я выхожу на набережную и томительно шатаюсь взад и вперёд, не сводя глаз с грохочущих волн. Я с такой ненавистью гляжу на них, что удивительно, как они не утихают от моего взгляда, который, кажется, заставил бы присмиреть стаю голодных собак, даже львов.

Иногда мне представляется, что волны затихают. Я подхожу к самому краю каменной набережной. Волны, как будто, не плещут сюда, как раньше. Но в ту же минуту обдаёт меня целым дождём брызг.

Всё тяжелее и тяжелее надвигаются тучи с северо-востока. Если не утихает ветер, должен быть ливень. Барометр указывает на дождь.

Чудо должно совершиться.

Падают капли. Мелкие, осенние капли дождя.

Я готов крикнуть от радости. Я с наслаждением подставляю им своё лицо. Пусть хлынет на меня ливень, я не двинусь с места. Я буду следить, как он станет сечь некстати разбушевавшуюся стихию.

Но дождик брызжет отвратительными нищенскими каплями, не крупнее тех брызг, которыми обдаёт меня море.

На набережной по-прежнему довольно пусто. Народ только в кофейнях. Пусты и лодки на море, мачты которых чертят воздух бессмысленными намёками.