Королевская аллея
Шрифт:
Нищета наша вынудила меня отвергнуть предложение, сулившее, однако, немало выгод в будущем: мадемуазель Манчини — та, что звалась Марией и была, по слухам, любовницею молодого Людовика, — пригласила меня сопровождать ее в Езруаж, куда дядя-кардинал отправлял ее, дабы удалить от Двора. Я не смогла принять это приглашение: у меня не было ни платьев, ни экипажа, чтобы отправиться в Сентонж и выглядеть там сообразно положению…
Тем временем, всем стало ясно, что Скаррону не удастся закончить третью часть своего «Комического романа». В газетах его уже хоронили. В одном из своих последних стихов он признался, что и впрямь близок к смерти, но только от нищеты:
Из двух смертей — от голода иль стужи — Я сам не знаю, каковая хуже.«Приношений»
Именно в их обществе, стоя на балконе дома в Сент-Антуанском предместье, я присутствовала в апреле 1660 года при торжественном въезде в Париж короля Людовика, который возвращался из Испании после заключения брака. В королевской свите я с удовольствием узнала Беврона, возглавлявшего конницу, и Вилларсо на горячем скакуне; маркиз выделялся среди прочих придворных великолепием своего наряда и черными кудрями, приводившими в восторг дам. И, однако, всех их в моих глазах затмил юный Король, и я тем же вечером написала одной из подруг, что «Королева наверное уснула нынче счастливою, избрав себе такого супруга».
Увы, этот парад стал последним развлечением моей жизни в замужестве. Вскоре господин Скаррон впал в агонию. На улицах Парижа и в особняках Марэ у людей хватало жестокости смеяться над этим так же, как они смеялись над его браком. Памфлетисты каждый день развлекали читателей остротами по случаю конца «веселого больного»; в ожидании этого конца они посвятили Скаррону две гнусные статейки под заголовком «Libera» [35] и третью — «Похоронное бюро»; продавцы газет громко выкрикивали эти названия прямо под нашими окнами. Можно ли было в таких условиях думать о достойной кончине?!
35
Libera nos, Domine! (лат.) — Освободи нас, Господи!(молитва).
В салонах заключались пари на выздоровление поэта; восемь лет назад таким же образом ставили на его способность произвести потомство, — смерть принесла Скаррону новую славу. Сидя среди пузырьков с лекарствами, подле его кресла с отверстием в сиденье, затворив окна и ставни, чтобы не слышать непристойных песен с улицы, я пыталась уговорить беднягу покаяться в грехах, однако его друзья-вольнодумцы, особенно, Александр д'Эльбен и мой маршал д'Альбре, явившись днем, одним словом разрушали то, чего я успевала достичь за ночь; если я убеждала мужа принять священника, то они заверяли его, что все это шутки, что он не так глуп, а, главное, не так плох, и время еще терпит. В конце концов, я не на шутку рассердилась на этих отъявленных безбожников; как ни странно, меня поддержала Нинон. Она считала, что перед лицом смерти надобно соблюдать приличия. Она пришла к нам в тот момент, когда я подвела капуцина к постели Скаррона, и на свой лад заставила их обоих исполнить свой долг: поскольку умирающий все еще пытался спорить с исповедником, она решительно сказала этому последнему: «Ну же, месье, делайте свое дело! Что бы там ни утверждал мой друг, он в этом не так сведущ, как вы».
Приняв последнее причастие, господин Скаррон мягко сказал мне: «Я мало что оставляю вам; постарайтесь, однако, быть честной женщиной!» Я ответила, что хорошо знаю, чем обязана ему, и свято выполню этот завет. «Я сожалею лишь об одном, — посетовал мой супруг, обратившись к Сегре, — о том, что оставляю без средств жену, эту замечательную женщину, достойную всяческих похвал». Потом он сказал мне, что охотно простил бы измену, если бы я решилась на нее еще до его «перехода в небытие», ибо наша совместная жизнь, нередко занимательная, все-таки не была счастливою для такой молодой женщины. Словом, во все время агонии речи его были куда пристойнее и разумнее, нежели в том «Шутливом завещании»,
которое он написал несколькими годами раньше и которое напечатали только после его смерти: Во первых строчках завещанья Велю супруге на прощанье Другого муженька найти На скорбном жизненном пути. Сей брак хотел бы предпочесть я, Во избежание бесчестья, И, отправляясь на погост, Признаюсь: слишком долгий пост Снесла достойная особа, Что мне верна была до гроба. Пусть разговеется теперь, Утешась быстро от потерь…Должна признаться, Скаррон всегда был гораздо обходительнее и сдержаннее наедине со мною, нежели на людях.
Он умер в ночь с 6 на 7 ноября 1660 года, если и не благочестиво, то так достойно, как только мог.
Незадолго до кончины он сложил эпитафию, в которой поздравлял себя со смертью — этой первой ночью, когда он сможет наконец всласть выспаться. По той же причине и я была скорее довольна, нежели опечалена тем, что он отдал Богу душу; теперь, когда он уже не нуждался во мне, я смогла отдохнуть и проспала тридцать часов кряду, ибо за последние ночи ни на минуту не сомкнула глаз.
Многострадальное тело поэта было погребено на кладбище Сен-Жерве, за счет прихода. В нарушение обычая, я проводила его в последний путь. На следующий день судебные приставы опечатали дом и, по требованию кредиторов, описали все наше имущество, вплоть до моих нижних сорочек и юбок. Господин Скаррон оставил после себя десять тысяч франков и на двадцать две тысячи долгов.
По смерти мужа я вновь осталась без семьи и без денег. Однако мне только что исполнилось двадцать четыре года, и траур был мне весьма к лицу.
Глава 8
Мне нетрудно было подвести итоги моей восьмилетней замужней жизни. Они были вполне утешительны в части духовной и светской жизни: я превосходно знала испанский и итальянский языки, довольно хорошо владела латынью, сочиняла недурные стихи, перезнакомилась со всеми важными особами из числа придворных и финансистов; они знали и, более того, любили меня. Однако, сердечная моя жизнь оставляла желать лучшего: я уже не надеялась испытать те чувства, о коих пишут в романах, убедившись, что люди, когда ими не руководит страсть (а пуще того, если руководит!), не способны на истинную нежность; обрести же это сладостное чувство в любви к Богу мне было еще не дано, я рассматривала благочестие только как одну из неизбежных светских обязанностей.
Той осенью 1660 года я разрывалась между тревогою за свое будущее — ведь я внезапно лишилась и куска хлеба и крова, — и незнакомым, но радостным ощущением полной свободы.
Все наше имущество на улице Нев-Сен-Луи было описано в первую же неделю после смерти поэта и продано с торгов прямо у дверей дома; пошел с молотка даже «ящик» — инвалидное кресло несчастного остряка. Я, как могла, возместила потерю нашим слугам, с которыми мне нечем было расплатиться: Жану Брийо отдала всю одежду Скаррона, камеристке — мои платья; будучи в трауре, я в любом случае я не могла носить их. Мне объяснили, что я имею право оспаривать у заимодавцев, среди коих числились моя золовка Франсуаза, герцог де Трем и еще несколько вчерашних друзей, четыре-пять тысяч франков, ибо согласно свадебному контракту господин Скаррон обеспечил за мною вдовью долю, и мой долг, первый и самый значительный из всех, мог частично возместить другие. Но, если не считать надежды на эти деньги, обещанные стряпчими, я оказалась в самом отчаянном положении — ни кола, ни двора; мне даже нечем было заплатить булочнику.
Тем не менее, я не хотела никому быть в тягость, предпочитая удалиться в монастырь. У маршальши д'Омон, кузины Скаррона, имелась меблированная комната в женском монастыре Шарите, близ Королевской площади; она предоставила ее мне, простерев свою доброту до того, что прислала мне туда все необходимые вещи, вплоть до платьев. Итак, я заперла себя в монастырской келье, отказавшись поначалу даже от визитов друзей; мое уныние по поводу нового моего положения сочли вдовьей скорбью, я никого не разуверяла в этом. В одной газетке появились стихи под названием «Воскресший Скаррон — к своей супруге», коих автор восхвалял мою печаль.