Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Королевская аллея
Шрифт:

Пока обер-бургомистр Гоккелн протискивается вперед, Катя Манн успевает обменяться какими-то словами с супругом, чье лицо совершенно скрыто зеркальными отблесками очков. Он снимает шляпу, и теперь видна родинка под левым глазом. Скорее вздрогнувшим уголком рта, нежели кивком головы Томас Манн благодарит стоящую справа дочь, которая освободила его от кожаной папки. Там наверняка хранится самое ценное: рукопись, книга, отрывок из которой он собирался прочитать в Шумановском зале. Феликс Круль, новейшее произведение почти восьмидесятилетнего писателя: плутовской роман, побивший все рекорды продаж. Но разве еще гораздо раньше, когда вышло удешевленное издание «Будденброков», его не развозили из лейпцигской типографии на десятках грузовиков, по всем книжным магазинам страны? Очевидно, наряду с прочими державами, эта книга тоже еще продолжает существовать — как крепость с красивыми внутренними дворами…

Дочь писателя внушает смутное ощущение беспокойства.

Так сразу и не скажешь, почему. Папку отца она держит под мышкой с такой уверенностью, будто это ее собственность. Следовало ли устроителям встречи оплатить проживание в отеле и для нее? Похоже,

она ощущает себя равной по рангу родителям. Эрика Манн одета в брючный костюм, доходящий лишь до прикрытых шелковыми чулками лодыжек. Такой рискованный женский наряд, пожалуй, можно увидеть в дюссельдорфском модном салоне, но уж никак не на улице. Темные волосы — как у матери, но более волнистые — зачесаны назад. Форма головы напоминает отцовскую, и рот как у него, но все черты лица, конечно, — более филигранные, хрупкие; и кольца на нервных пальцах; вот она берет отца под руку — наверное, чтобы поддержать… Младшая госпожа Манн улыбнулась всем, будто сквозь прорези маски; она, наверное, заставляет себя казаться дружелюбной, но губы все равно выдают неприязнь к чествованиям или таким вот приемам, на которых ей приходилось присутствовать уже десятки раз.

Обер-бургомистр Гоккелн шагнул вперед, откашлялся. Кого, собственно, он будет сейчас приветствовать? Уместно ли считать Томаса Манна с супругой его соотечественниками? После того, как обоих лишили гражданства в недоброй памяти старые времена, они на несколько лет сделались чешскими гражданами. Потом, после многолетнего пребывания в США, — возможно, американцами. Может, теперь, поселившись в Швейцарии, они ощущают себя швейцарцами? Опытный глава городской администрации на секунду растерялся. Пожилой писатель, к которому он собирается обратиться с рутинным приветствием, однажды в другом конце мира, на пристани, безапелляционно заявил: Где нахожусь я, там и есть Германия{108}. То есть он, обер-губернатор, должен поприветствовать собственное отечество? Такое кого хочешь выбьет из колеи.

А дочка! Своей диффузной идентичностью, которую и не пытается скрыть, она приводит людей в замешательство, оскорбляет их нравственное чувство. Актриса в прошлом, потом организатор кабаре, гражданка Великобритании (благодаря браку с одним английским поэтом){109}, военный корреспондент Союзников, автор детских книжек; женщина, которую американцы вынудили уехать из страны из-за будто бы проявляемой ею симпатии к коммунизму{110} и которая, предположительно, придерживается шокирующе либеральных взглядов, судя по ее многочисленным любовным романам как с мужчинами, так и с женщинами; когда-то давно, в «ревущие двадцатые», она состояла в браке с Густафом Грюндгенсом{111} — будущим генеральным интендантом театра в Дюссельдорфе, а в то время абсолютной звездой дюссельдорфской сцены… Если теперь, не дай бог, бывший супруг неожиданно встретится с бывшей супругой (потрясающий Гамлет{112} — с этой новой Розой Люксембург; любимец Геринга — с самой ярой подстрекательницей к борьбе с нацистским режимом; Мефисто{113} — с Мефистой)… то скандала точно не избежать, примирительных объятий от этих двоих не дождешься… Хвала Господу, что Грюндгенс, король сцены, на время театрального фестиваля всегда старается уехать куда-нибудь подальше с людьми из своего ближайшего окружения: отдохнуть, например, на Капри или еще каком-то столь же приятном острове…

Лед должен быть сломлен, что-то должно быть сказано. Ведь, в конце концов, трудно представить себе более важное для города событие, чем когда посланец культуры и чиновники управленческого аппарата чистосердечно встречаются друг с другом. Если, к примеру, партия культуры — в порядке предварительной беседы — потребует уменьшения бюрократизма, вообще дружественной близости к горожанам, поощрения интереса к чтению в рабочих кварталах, то такое вот утреннее мероприятие и в этом плане открывает новые перспективы…

— Глубокоуважаемый господин доктор Манн, милостивая госпожа Манн и с не меньшей радостью приветствуемая нами госпожа… (Антон Гоккелн запнулся, он никак не мог припомнить фамилию ее английского супруга, возможно все еще вирулентного)… являющаяся дочерью и опорой нашего гения! (Ему-таки удалось свести концы с концами.) Город Дюссельдорф, куда вы, вероятно, только по чисто географическим причинам приехали чуть позже, чем в Кёльн, соперничающий с нами, что не мешает нам высоко его ценить; Дюссельдорф, куда вы приехали, чтобы оказать нам честь своим искусством, чтобы хоть на несколько часов превратить наш город в центр европейской духовности: так вот, этот Дюссельдорф на Рейне — который уже неоднократно становился подмостками для расцвета искусств, происходившего, например, под эгидой нашего курфюрста Яна Веллема{114} (чье замечательное собрание картин лишь в результате неблагоприятных перипетий, связанных с наследованием, оказалось, к сожалению, в Мюнхене); этот город, где впервые увидел свет земного мира, предъявляющего нам столь жесткие требования, небезызвестный Генрих Гейне; где один из ваших литературных предшественников, я имею в виду Карла Иммерманна{115}, основал самый прогрессивный в то время немецкий театр, — этот маленький Париж, расположенный вдали от Сены, но на берегу реки, в не меньшей мере заслуживающей упоминания, сейчас приветствует в лице нобелевского лауреата дух общемировой культуры…

Пока произносится эта превосходная речь — и, конечно, снова всплывают имена корифеев дюссельдорфской истории, — носильщики вносят последние чемоданы и присовокупляют их к уже скопившейся массе багажа. Высокочтимая триада гостей, похоже, пустилась в путь, прихватив не меньше половины своей движимой собственности (а уж в прежние времена, наверное, пользовалась чемоданами величиной со стандартный шкаф). Чтобы избежать дальнейших помех, по взмаху руки Клеменса

Мерка входную дверь быстро запирают, и с этого момента Элкерс направляет всех без исключения постояльцев к служебному входу. Персонал отеля обучен такого рода маневрам.

Писатель улыбнулся, любезно или нелюбезно (какую именно из двух улыбок он употребил, теперь уже невозможно достоверно установить), и наклоном головы выразил благодарность. Рукой с впечатляюще набухшими венами, украшенной лазуритовым перстнем, он поправляет кашне. Жена, мимо его груди, бросает взгляд в сторону дочери, и дочь незаметно подает знак. Катя Манн, не выпуская из руки сумочку, выходит на полшага вперед и произносит бодрым голосом, без малейшей аффектации, почти как торговка с Карлсплац:

— Большое спасибо, господа и дамы (она, хоть и с опозданием, но заметила госпожу Цоллич), за совершенно замечательную встречу! Которая стала для нас тем большей неожиданностью, что на вокзале нам пришлось долго искать такси. Мы с радостью приехали в Дюссельдорф. Томас Манн, еще в двадцатые годы, бывал здесь часто. Иногда с чтениями, иногда — чтобы навестить одного известного художника и… (тут она поперхнулась) членов его семьи. Да, Томас Манн порой чувствовал настоятельную потребность приехать сюда, чтобы прогуляться вдоль вашей дивной излучины Рейна — на прогулке ему легче собраться с мыслями — и пообщаться с дюссельдорфской молодежью. Так это было тогда…

Ни о чем подобном никто из присутствующих не слышал. Но, конечно, приятно узнать, что твой город, его жители и их подрастающее потомство, очевидно, сыграли не последнюю роль в творчестве такого писателя. Какой же художник — семейный — мог иметься в виду?.. — Эрика Манн бросила недовольный взгляд на мать, после чего та поспешила закончить краткую речь:

— Нам здесь нравится. Это уже немало. И мы очень хотели бы, чтобы наше пребывание здесь принесло и вам тоже какую-то пользу… Но, к сожалению, Томас Манн сейчас не может говорить.

Ужас столь быстро отразился на лицах и был настолько тотальным, что облаченная в сине-белый жакет супруга писателя сочла нужным выразиться яснее:

— Он не способен произнести ни звука.

Не будет обращения к слушателям? — Не будет чтения? — Зачем тогда вообще он приехал? Мог бы остаться в Кёльне или отправиться восвояси… Шок породил опасное внутреннее потрескивание. Какая дерзкая самонадеянность со стороны этого нобелевского лауреата в светлом костюме: появиться на публике, вынудить членов магистрата большого города собраться для торжественной встречи, чтобы потом шмыг-шмыг — без единого слова — улизнуть из Дюссельдорфа! Он, этот сноб, наверняка решил отмстить неумным, как он полагает, немецким бюрократам: продемонстрировать им свою силу. Какая гадость! Он и не говорит, не произнес ни звука. Он надеется, что таким манером заставит кого-то обратиться непосредственно к его сочинениям — к тому, что напечатано на белой бумаге типографским шрифтом? Никто к ним не обратится! Как ловко, десятилетиями, он сбагривал нам свои выдумки о не приспособленных к жизни снобах, не объясняя, чем они зарабатывают на жизнь, к какой больничной кассе относятся, — все эти книжные персонажи, ни разу за весь роман не удосужившиеся сменить автопокрышку. Искусственные ароматы — вот чем он привлекал читателей, которым оставалось лишь восхищаться редкостными выражениями вроде «Raisonable» [20] , «Civilisation» [21] (с деликатным начальным «си») или «почвенно-практическое»; этот одаренный рассказчик вдалбливал в память читателей коварно выисканные им где-то или придуманные экзотические имена `a la мадам Шоша, Пшибыслав Хиппе, Адриан Леверкюн {116} . О чем вообще пытался поведать нам этот человек, духовный наставник нации? Об угасании социального слоя, к которому сам он принадлежал; о все еще сохраняющемся обаянии сенаторов прошлого, облаченных в талары и кружевные воротники «мельничное колесо»; об удовольствии от посещений городского оперного театра; о не-укорененности современного человека в культуре и хрупкости сердечного благородства? Время движется вперед и без грез под лампой для чтения, без сырного печения к чаю, без напоминаний о том, что сострадание есть глубочайший порыв души. Время движется даже быстрее и решительнее, если не прогуливаться, поблескивая стеклами очков, по опушке леса и не рассуждать об этом самом времени, которое, мол, есть колодец {117} , яма, где, в конце концов, беззвучно исчезают все результаты бурной человеческой деятельности — исчезают, не посылая во след остающейся жизни даже печального вздоха; и если не восхвалять между тем недолговечное совершенство, элегантность, чарующие наносные слои нашего тварного мира: дескать, то, что внешне выглядит как человек, внутри состоит лишь из требухи и гнилостных испарений, и все же существо это наделено волей, побуждающей его грезить и сохранять свои убеждения на протяжении мимолетного срока земного существования… Вот он стоит и молчит. Со шляпой в руке. Неужели этому сочинителю прекрасных историй об истерическом протесте Homo sapiens против невыразительности и Ничто не пришло на ум никакое приветственное слово, никакое дальнейшее высказывание, которое позвало бы людей нового, нынешнего мира в некое место укрытости и покоя, которое подкрепило бы прежний призыв: Странствуйте сквозь время с открытыми глазами {118} ?

20

Разумно (французское слово, которое использовалось — с искажением — в немецком языке).

21

Цивилизация (франц.).

Поделиться с друзьями: