Королевская аллея

Нет, родители не сломались и узколобыми обывателями тоже не стали. Сразу после войны отца восстановили и в должности, и в достоинстве. Из-за своей удивительной беззаботности — или потому, что верил в культуру, или потому, что должен был хоть чем-то заняться, — он снова пробудил к жизни Академию художеств и даже стал ее директором. Теперь, уже законным образом уйдя на покой, он, с помощью кисти и палитры, продолжает прежнюю работу. Так, как он, и ты бы не отказался стареть. Время от времени Мира и Вернер читают друг другу вслух драмы, а по утрам их ночное белье проветривается, перекинутое через ширму…

Но в ушах у Клауса звенело. Он давно отвык от семейной жизни… Сорокапятилетний приезжий провел рукой по голове, едва прикасаясь пальцами к темным блестящим волосам: убедился, что боковой пробор безупречен. Ту же смесь кокосового масла и иланг-иланга^{64} китайский торговец-гомеопат рекомендует и против выпадения волос. Клаус Хойзер сидел на скамейке, помахивая ногой, закинутой на другую ногу. Ботинки с перфорированным сердечком стали, можно сказать, его фирменным знаком. Терьер какой-то прогуливающейся женщины с удовольствием обнюхал кожу, возможно, еще сохраняющую аромат чужого мира. «Ко мне, Роланд!» Четырехногий, высунув язык, помчался к хозяйке. Клаус невольно улыбнулся. Где же это было? — В Мюнхене. Когда? В конце двадцатых. В саду. Или на тропинке вдоль Изара. Вся их банда тогда собралась вместе… Рикки Халлгартен^{65}, Кронпринц Клаус, Эрика Несокрушимая и двое подростков-соседей. Грандиозное было лето. Полное диких выходок. После долгой прогулки по городу, в ходе которой Эрика перепробовала конфеты-пралине во всех встречных кондитерских — она делала вид, будто выбирает конфеты кому-то в подарок, а потом сообщала очередной продавщице, что, пожалуй, все же лучше купит подарочную корзинку с ветчиной и колбасами, — они возвращались вдоль Изара в Богенхаузен^{66}. Клаус, брат Эрики, и Халлгартен решили искупаться. Эрика подобрала веточку и рисовала на песке лунные паромы, вишневые деревья, улетающие в свадебное путешествие, или что-то столь же фантастическое. Когда с ней поравнялся какой-то прохожий со своей жесткошерстной таксой, она вскочила с пня, на котором сидела, закрыла лицо руками и в притворном ужасе выкрикнула: «О Боже, сударь, вам срочно нужно к ветеринару. Ваша такса слишком короткая. И язык у нее вываливается!» Минуту хозяин озабоченно пялился на четвероногого друга, а потом погрозил обидчице палкой: «Шпана! Бездельники! Надо сообщить вашим родителям, чем вы тут занимаетесь». — «Возьмите это на себя, получится красивая история». — «Какая наглость!»

«Погибели предшествует гордость…» ^{67} , — нараспев произнесла Эрика вслед удаляющемуся пенсионеру. А потом они отправились пить чай и играть в теннис… С тех пор, увидев любую собаку, Клаус не мог отделаться от мысли, что она «слишком короткая».

У них тогда была интенсивная жизнь, но длилась она недолго. Брат и сестра в то время уже предпринимали далекие путешествия…

Анвару, похоже, здесь совсем неплохо.

Молодой индонезиец стоит на берегу пруда в дюссельдорфском Хофгартене и с удовольствием кормит уток. Впрочем, таким уж молодым его не назовешь: ему, предположительно, лет тридцать пять. В любой час дня и ночи он выглядит одетым с иголочки, и уж у него-то нет оснований бояться, что его густые черные волосы поредеют. Гамаши над лакированными ботинками стали привлекать внимание, собственно, лишь со времени их прибытия во Франкфурт. В Паданге, в Юлианабаде на Суматре, позднее в Шанхае эта обертка, скрывающая носки и волосатые икры, считалась, напротив, признаком хорошего вкуса. Уткам, судя по всему, нравятся крошки, разбрасываемые восточно-азиатской рукой. Всё увеличивающаяся птичья флотилия щелкает клювами перед сыном высокогорного дождевого леса. В каком году он родился, этот своенравный человек и сам толком не знает. — Много лет назад — когда казалось, что Ява, Борнео, Суматра, весь островной континент до скончания веков будут управляться из Гааги, через посредство сидящего в Батавии генерал-губернатора, — родители Анвара доставили своего «сверхкомплектного» отпрыска с гор к побережью. Купеческая семья Буманов, заплатив пару гульденов, приняла мальчишку на свое иждивение, в качестве помощника на все виды работ. У этих нидерландцев Анвар ухаживал за газонами, приносил с рынка яйца и всякий раз перед тем, как набожная колониальная семья собиралась на домашнюю молитву, до блеска начищал половицы и скамейку с пюпитром. В награду Mevrouw [8] Буман, движимая внутренним чувством долга, обучала мальчика чтению и письму и рассказывала ему о хронологической последовательности монархов на ее далекой родине: Веллемы, от Первого до Третьего, королева Эмма в никелевых очках, Вильгельмина, великодушная защитница торговли и общего блага, вслед за которой на трон Оранской династии когда-нибудь взойдет принцесса Юлиана ^{68} . С портретов в тяжелых рамах, которые занимали почетное место в этой южно-ост-индской гостиной, на удивленного мальчишку-индонезийца смотрели Королевские высочества, в коронах и с орденами Нидерландского льва. Они осмотрительно направляют и твой путь, подчеркнула однажды Mevrouw Буман. Мальчику из горного селения было трудно себе это представить, в это ему пришлось просто поверить. Как бы то ни было, под осмотрительной эгидой королевы Вильгельмины работники с плантаций Суматры доставляли на железнодорожную станцию Паданга — целыми колоннами повозок, запряженных быками, — тюки с табачными листьями, мешки кофейных зерен и бочки с пальмовым маслом. Бокситы и золото доставлялись возчиками-европейцами — по новым дорогам, непосредственно к месту погрузки судов. Каждый год, незадолго до наступления сезона дождей, Анвар вместе с семейством Буманов садился в вагон первого класса на железнодорожной линии, которая ведет к побережью. Двигаясь в бешеном темпе — быстрей, чем бегущий буйвол, — в парах от локомотива, между джунглями и океаном, они всего лишь за три с половиной часа добирались до Эммабада. На этом курорте Анвар расстилал рядом с плавательным бассейном — ибо голландцы предпочитали купаться на земле, а не в прибойных волнах, — скатерть для пикника и мог, как и все, наслаждаться прохладным морским бризом. Его угощали дыней и сыром. Одежду из куска ткани он к тому времени давно сменил на штаны до колен и должен был носить тесные ботинки. Даже в продуваемом свежим воздухом Эммабаде Mijnheer [9] Буман обмахивался тропическим шлемом; его жена, в наглухо закрытом кремовом платье, иногда все-таки отваживалась сыграть в крокет с другими дамами. В должный срок, то есть когда Анвар полностью «вошел в разум», Mevrouw решила позаботиться о крещении своего воспитанника. Крест она повесила над его кроватью с самого начала. Дело дошло до сильной выволочки, когда она — поблизости от Спасителя — обнаружила у него в кармане талисман: извивающуюся змейку из стеатита, которую так приятно сжимать в кулаке: Ты, оказывается, даже не правоверный магометанин. Тысяча чертей! Ах, этот остров! — Еще тягостнее был более поздний инцидент. От внимания бдительной Mevrouw Буман не укрылись пятна на простыне мальчика: Это я тебе запрещаю. Что за неприличные сны тебе снятся! Такое в моем доме больше не должно повториться. Но что мог поделать четырнадцатилетний мальчишка со своими снами, о которых утром, как правило, уже ничего не помнил? Тогда же он стал замечать, что хозяйка, со времени сделанного ею открытия, не просто иногда искоса и укоризненно поглядывает на него, но также — что странно, — спрятавшись за оконной шторой, наблюдает, как он работает в саду. — Может, продолжительная жара сделала эту бездетную женщину немного истеричной. Ему теперь было как-то не по себе, если он оставался в доме наедине с Mevrouw. Она, наверное, и сама это чувствовала. Я приискала для тебя место, где ты сможешь чего-то добиться. Анвар, Mijnheer ван Донген уже знает, что завтра ты к нему явишься. Он постоянно ищет усердных работников, из местных. Ты начнешь как носильщик багажа. Но именно так человек и врастает в профессию. Если докажешь свою смышленость, то, возможно, получишь место кельнера или даже какую-то должность повыше. Мордочка у тебя смазливая.

8

Госпожа (голл.).

9

Господин (голл.).

Теофилус ван Донген действительно принял его, как подсобную рабочую силу, на службу в Hotel Centraal — первый и единственный отель в Паданге. Там останавливались переночевать владельцы горных плантаций, правительственные чиновники, заглядывали и офицеры из Форт-де-Кока^{69}; за чашкой чая — или чтобы потанцевать — здесь собиралось всё это европейское общество, вся белая элита… Как мальчик на побегушках, Анвар часто бывал в городе, потому что считалось неприличным, чтобы европейцы ходили пешком по жарким и пыльным улицам… Всего лишь несколько лет спустя, в период японской оккупации^{70}, многие из этих европейцев были убиты. Другие умоляли пощадить их, когда позже войска Сукарно^{71}, после жестокой борьбы, привлекали бывших колониальных господ к военно-полевому суду. Те, кому удалось спастись, теперь стареют в тесных домах Голландии, где пальмовые веера прямо у них в руках рассыпаются в пыль. В Индонезии парадный портрет королевы Вильгельмины уже не найдешь ни на одной стене…

А в те стародавние времена с кальвинистскими богослужениями, подневольным трудом на каучуковых плантациях, первыми массовыми профилактическими прививками в деревнях — как раз в тот день, когда немецкий крейсер «Эмден», прибывший с дружественным визитом, встал на якорь в гавани Паданга, то есть 20 февраля 1938 года, еще до начала бала и фейерверка в честь именитых гостей, — Клаус Хойзер снял номер в отеле Centraal…

— Here we go, Anwar [10] .

10

Пойдем, Анвар (англ.).

Батак^{72} с примесью яванской крови неохотно оторвался от уток. Вероятно, впервые с кайзеровских времен по здешнему газону шагал человек в белых гамашах. Остатки печенья он сунул в карман пальто… По меркам индонезийских островов Анвара можно назвать высоким. Его темная кожа, отливающая синевой, уже три дня привлекает к себе удивленные взгляды немцев. Наверное, это посланец какой-то страны, сын султана, приехавший посмотреть на наше послевоенное возрождение, полагают некоторые. Здесь ведь никого не увидишь, кроме местных белых, англичан в военной форме и считанных негров, из числа американских солдат. Лицо у Анвара соразмерное, но, когда он говорит, оно часто кажется странно неподвижным. Или люди обращают внимание только на полные губы, которые, как только он замолкает, снова складываются в благожелательную улыбку? Все же с ним лучше держать ухо востро. Анвар, конечно, может часами сидеть на полу, в позе лотоса, и медитировать, устремив взгляд в пространство. Но, с другой стороны, в Шанхае он уговорил гостиничного администратора снизить на целую треть плату — фиксированную — за их номер; а китайского уличного торговца, который пытался всучить ему перезрелые плоды манго, выдавая их за свежие, довел до такого состояния, что тот потом стыдливо опускал голову всякий раз, когда они проходили мимо его лотка. Клаус, хотя именно он обычно отдает распоряжения и высказывает пожелания, не мог бы с уверенностью сказать, кто из них двоих в каждом конкретном случае принимает окончательное решение. Однажды он потребовал, чтобы в номере повесили клейкие ленты, против ночных насекомых. Анвар вместо этого расставил чем-то наполненные глиняные горшочки, в которых бесследно исчезала ночная нечисть. А недавно, когда Клаус искал роскошный подарок для мамы, он поручил Анвару раздобыть отрез алой чесучи, для вечернего платья. Развернув пакет, Мира долго восторгалась драгоценной материей… синего цвета, который, конечно, гораздо больше подходит для пожилой супруги профессора. Пока длилась эта сцена, лицо Анвара не выражало раскаяния — скорее уж то тихое торжество, которое Клаус так часто у него подмечал. Кто бы мог подумать, что бывшему служащему отеля Centraal — который с самого начала выполнял для него мелкие поручения, а вскоре стал каждое утро тщательно проверять в его номере москитные сетки, — он когда-нибудь предоставит право распоряжаться чековой книжкой? Теперь именно Анвар решает большую часть финансовых вопросов и, среди прочего, заказывает билеты на самолет. Клаус с первого дня их знакомства, хоть и не без некоторого страха, доверял этому уроженцу гор. Не без страха — потому что не стоит дразнить или злить человека, родившегося в стране, где сформировался обычай амока. Не исключено, что такие явления укоренены глубоко в психике. Раннее детство Анвара прошло среди колдуний, выпускающих кровь из кур, и вареных хвостов рептилий…

— Посмотрим, что нам попадется дальше.

Темнокожий спутник поднял оба чемодана, которые стояли возле парковой скамьи. Клаус, безопасности ради, отобрал у него один чемодан. Несмотря на Голландскую неделю и на распроданные билеты в концертный зал, какое-нибудь пристанище для них наверняка найдется. Анвар тоже согласился, что лучше сохранять некоторую дистанцию по отношению к суматошному родительскому дому. Поначалу, конечно, Мира энергично протестовала: Не успели приехать, как уже хотите уезжать. — Здесь слишком тесно, мама, а на поезде, после полудня, мы сможем очень быстро до вас добраться. — Нам столько всего надо друг другу рассказать! — Именно, но тем важнее возможность передохнуть в промежутках. — Я в такой возможности не нуждаюсь! — Кроме того, живя в Дюссельдорфе, я смогу показать Анвару окрестности. И папе будет спокойней работать. — Ему не обязательно работать, когда приехал сын. — Это ты так считаешь.

Долгие дебаты по поводу того, должны ли они оставаться в родительской мансарде или перебраться в город, предотвратил, благодарение Богу, папин коллега Кампендонк^{73}, который нанес родителям краткий визит и неожиданно придал разговору, грозящему перерасти в конфликт, совершенно иное направление: Мои витражи в Эссенском соборе скоро будут готовы. Хотите посмотреть? — Как раз сейчас это было бы удобно, Генрих. Молодые люди хотят перебраться в город. Как получились голубые тона на окне со святым Михаилом? — Стекольщики поработали первоклассно. Теперь на хорах царит прохладный, проникновенный свет… — О да, это мы обязательно увидим, — воодушевилась и Мира.

Клаус и Анвар отправились. Ключ от дома в Мербуше сын прихватил с собой. Родительские голоса остались позади. В летних пальто, с багажом, двое мужчин вышли на Ян-Веллем-плац^{74}. Клаус Хойзер не узнавал ничего вокруг. Площадь — важный транспортный узел, когда-то окруженный роскошными постройками, — теперь представляла собой сплошную строительную площадку. От прежнего Дюссельдорфа — маленького Парижа на Рейне — не осталось и следа. Трамвай полз мимо пустырей, каких-то одноэтажных будок и светлых однообразных новостроек. Эти дома с безыскусными рядами окон и плоскими крышами, вероятно, имитируют американскую архитектуру. Теперь Клауса знобит уже не только из-за относительно прохладной температуры. Здесь, в юные годы, он часто делал пересадку, когда ехал в торговое училище, и хорошо помнит ухоженные цветочные клумбы. Теперь больше не видно ни порталов с колоннами, ни карнизов, ни поддерживающих балконы титанов. Исчезли пансион «Сортирер» с трехэтажными эркерами, магазин кожаных изделий «Армбрустер», вилла банкира Тринкауса. Зато, кажется, появилось больше закусочных, где продают жареные колбаски. Автомобили стали более яркими. Рядом с гудящим грузовиком остановилась странная «бибика», вся передняя стенка которой представляет собой дверь; дверь распахнулась, и из нее с трудом выбрался корпулентный мужчина. «Изетта»^{75} — так называются эти жестянки. Прохожие тоже изменились. Впечатление, что они все куда-то торопятся. Очевидно недорогие костюмы, женщины — без шелковых чулок, но в широких развевающихся юбках, расцветка которых, как и рисунок на ткани, должны, по возможности, потеснить унылую серость военных будней. Время от времени в толпе мелькают красивые лица. Как было всегда. Очень худые парни и пузатые мужчины среднего возраста в сдвинутых на затылок шляпах. Заправилы всего происходящего. И, конечно, на вымощенном плитками тротуаре не видно ни одной горничной с детской коляской на высоких колесах… Нет, Ян-Веллем-плац больше не кажется аристократичной, солидной или процветающей — скорее она напоминает импровизированную погрузочную платформу. Клаус Хойзер заметил на одной из уцелевших стен закопченную рекламу «Синалко»^{76}. И, как бывало в школьные годы, одна только мысль о бурлящем лимонаде заставила его почувствовать жажду.

Анвару ничего особенно странного в глаза не бросилось. Когда они покинули центральный вокзал, чтобы найти поблизости какой-нибудь отель, с трудом верилось, что они находятся в городе. Фридрих-Эбертштрассе исчезла. Карлштрассе исчезла. Дощатые заборы, экскаваторы; перспектива просматривается до самого Старого города, но нигде — ни одного симпатичного пансиона… Анвар принял это место запустения за район свободной застройки и решил, что теперь она уплотняется.

— «Брайденбахер хоф»! — вспомнил вдруг Клаус. — Там мы раньше всегда отмечали карнавал. Там устраивались изысканнейшие балы. После полуночи они становились дикарскими.

Анвар только плечами пожал. Помимо родного языка, он бегло говорил на голландском и на шанхайском диалекте (с его коварными начальными звуками); а вот в немецком ему были знакомы далеко не все слова.

— Этот отель, возможно, еще стоит. Почему бы нам не выбрать для себя самое лучшее?

Анвар кивнул. Их доходы он держит в голове, как какой-нибудь специалист по импортно-экспортным операциям, — исчисленными в долларах, фунтах, а теперь уже, наверное, и в марках.

Взгляды — брошенные вскользь или задерживающиеся на обоих господах в кашне, в гамашах и с чемоданами, — по большей части кажутся одобрительными, особенно если исходят от дюссельдорфских женщин. Некоторые представительницы слабого пола — те, что обуты в сандалии, — даже оборачиваются; другие, как будто, внезапно вспоминают, что за пределами их города существует большой, просторный мир и его обитатели. Только одна седовласая дама, которая, несмотря на сияющее солнце, накинула поверх потертого костюма лисий воротник, проводила экзотических пришельцев свирепым взглядом. Но, может, это естественно для вдовы советника юстиции, пережившей плохие времена.