Королевский краб

— Так не он пошел, а его жена. И он за ней, — сказал моторист, высовывая голову из рубки. — Я еще зимой говорил Насте: бросайте вы с Женькой к едрене-фене Ефимова. Все чуют, у него не та полоса! Но разве она послушала?

— Правильно, шо не послухала тебя, дурня! — вдруг рявкнул страшным голосом Хохол и, не смущаясь присутствием начальника крабофлота, как молот, опустил мозолистую ладонь на голову моториста. — Карповичи завсегда с Ефимовым. Куды Ефимов, туды и они, в беде друзей не бросают!

Евгений Михайлович успел заметать, как стремительно побледнело лицо старшины при словах моториста. И он вовремя отвернулся и не видел, не захотел видеть, что далее сделал скорый на расправу Семеныч.

Тут мотобот дернулся и поехал вверх.

На палубе плавзавода Евгения Михайловича уже ждал капитан-директор. Чуть наклонив голову в легком полупоклоне, он стремительно двинулся навстречу начальнику крабофлота, почтительно приветствовал его, и это была скорее игра на публику, чем обычное соблюдение субординации. Они были давними друзьями, начали дружить семьями еще в те времена, когда Евгений Михайлович был помполитом на этом плавзаводе и, значит, подчинялся капитану-директору, и именно тогда они быстро нашли общий язык, крепко сработались. На палубе собралось много краболовов, свободных от работы. В размеренной, будничной и во многом однообразной жизни на плавзаводе, как, впрочем, и вообще в море на всех судах, очень ценятся свежие люди независимо от их ранга. Главное, что они с материка, с земли, от которой каждый моряк оторван на многие месяцы и по которой неизбежно со временем возникает тоска, своеобразная ностальгия. У моряков парадоксальная жизнь. В море они скучают по земле и всему земному, а на твердой суше им, как правило, не хватает моря, океана, неоглядных водных просторов и, как это ни странно, не хватает штормов, схваток со слепой стихией. Отсюда необыкновенная жажда знать из первоисточника о том, что от них далеко и недоступно им в настоящее время. И это хорошо понимал Евгений Михайлович. Он с заметным нетерпением выслушал краткий доклад капитана-директора, пожал ему руку и решительно двинулся к людям, выискивая среди них знакомые лица и обращаясь к ним в первую очередь. Он пользовался своей великолепной памятью, называл знакомых по имени, сообщал им неотложные новости о семьях, о последних событиях во Владивостоке и шел дальше, одаривая тех, кого не знал, улыбкой.

Он невольно и дольше обычного остановился около молодой девушки редкой красоты. Она стояла в белоснежном тюрбане. «Укладчица, наверное», — решил Евгений Михайлович, сказал, протягивая руку:

— Давай познакомимся. Тебя как зовут, красавица?

Девушка стала пунцовой, и ее радужные, чистые и доверчивые глаза широко раскрылись.

— Наташа, — тихо сказала она.

— Откуда же родом, Наташа?

— С Северного Кавказа. Есть там станица, Каменнобродка называется. Работала в совхозе дояркой и вот…

— Кубанская казачка, — сказал капитан-директор за спиной Евгения Михайловича. — Наташа Жданова, одна из лучших укладчиц!

— Нравится ли тебе в море, Наташа? — поинтересовался начальник крабофлота. Она неопределенно пожала плечами, чуть оттопырила губы и неожиданно призналась:

— Укачивает меня.

— Это поначалу почти со всеми бывает, Наташа, — сказал Евгений Михайлович, — а потом привыкаешь.

Отошел от девушки, подумал: «Привыкаешь? А меня морская болезнь мучила, мучит и, наверное, будет всегда мучить. Впрочем, она молодая, это я уже почти старик».

Ему было сорок пять лет.

Утро. Охотское море

— Боцману на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила крепко спавшего Серегу. Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте, тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный и в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр на плавбазе не задержится, быть может, сегодня уйдет, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Не вынесли качки. Траулеры качает в штормовую погоду прилично, вроде гигантских качелей, то взлетаешь метров на двенадцать — пятнадцать вверх, то опускаешься. И так бывает сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче, хотя и этой махине, величиной в пятиэтажный дом, достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха по сравнению с водоизмещением! И еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше тех русских кочей, пересекавших когда-то все Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.

— Боцману на бак! — повторил, со вкусом вслушиваясь в раскаты собственного баса, вахтенный штурман Базалевич. — Майна якор-р-рь!

А Серега, который уже совсем проснулся, вытянулся на койке — осталось немного до подъема — и мысленно представил себе, как это он, вместо штурмана, сказал тоном, не терпящим возражений: «Боцману на бак! Майна якорь!» И как он, а не Алексей Георгиевич — отошел от радиотелефона, прошел мимо штурвального, озабоченно покосившись на компас. Никогда не вредно лишний раз убедиться, как дрейфует судно, не надо ли дать машинами чуть вперед или назад, влево или вправо? Поставить плавбазу неподалеку от своих сетей, не напороться на чужие, не сбить вешки — вот что главное. А потом, когда зайдет капитан-директор флотилии, можно лихо отрапортовать:

— Илья Ефремович, смайнали якорь. Пять связок на дно положили, пожалуй, хватит, тут грунт вязкий и течение несильное. Справа по борту полкабельтова, не больше, начинается порядок сетей первого мотобота, слева от кормы в двух кабельтовых, если не ошибаюсь, японская вешка.

Капитан, грузный, важный, медлительный Илья Ефремович, кивнет головой. Он знает, когда на вахте Сергей Иванович, можно и не проверять, но он все равно проверит. Не глядя протянет руку, не глядя возьмет у молодого штурмана бинокль и начнет искать в предутренней мгле вешку «азика» и японскую тоже. А потом на мостик поднимется, спотыкаясь о высокие ступеньки, заспанный завлов, совсем мальчик, но власть ему доверена огромная. Половина экипажа краболовной флотилии подчиняется ему, он — царь и бог всех добытчиков. Это сотни ловцов, распутчиков, постановщиков сетей и вся хозкоманда.

Молоденький завлов начнет суетиться на мостике, да только плевать на него Сергею Ивановичу. Он ему и бинокля не подаст, но Валерка сам найдет бинокль, начнет вертеть головой на тонкой шее, и не скоро он увидит то, что давно видят невооруженные острые глаза капитана и вахтенного штурмана, — наши и чужие вешки. Конечно, восхитится завлов, скажет:

— Когда на вахте Сергей Иванович, всегда морской порядок! Ведь это надо так точно поставить базу! Ночью, когда ничего не видно, а в локатор вешки не ухватишь.

— Не ухватишь, — согласится капитан. — Но у Сергея Ивановича глаза, как у рыси, и лучше. Помните, прошлый раз мы пришли на это южное поле в туман, а на вахте был этот… как его?

— Базалевич, — подскажет Серега, который завидовал Алексею Базалевичу, потому что у Базалевича жена — очаровательная врач флотилии. И, главное, верная жена, влюбленная в тощего, конопатого Лешку. Никто за ней ухаживать не смеет. Это бесполезное занятие.

— Во-во, Базалевич Алексей Георгиевич, — продолжит капитан. — Превосходный моряк, должен вам сказать. Хожу в море с ним третий год и ни в чем не могу его упрекнуть. Лихой человек, а взял на путину жену — словно оробел. Ответственности избегает. И тот раз, когда мы пришли на юг, уже светает, туман не расходится, а он бродит вокруг полей, никак не найдет проход между нашими сетями и японскими. Увидел, что я сержусь, и пошел звать на помощь Сергея Ивановича, а Сергей Иванович, вот бродяга, живо нашел и докладывает: «Справа японские вешки, слева нашей «семерки». Ну, смайнали якорь, туман тут разошелся, глядим, точно стоим, посередине!

Мечтал бы еще долго Серега, он любил мечтать, рисовать в воображении картины своего недалекого, как он считал, штурманского будущего, но вдруг в дверях каюты, перешагнув лишь одной ногой комингс, появился широкоплечий, с бронзовым лицом Карпович — старшина.

— Что вы, хлопцы, а? — спросил старшина негромко, глухим голосом и сглотнул тот комок, который всегда у него становился в горле, когда он волновался, и мешал ему произносить длинные фразы. — Хлопцы, а?

Карповичу очень хотелось, когда он шел сюда, в десятую каюту, сказать многое, особенно Сереге, его помощнику на мотоботе. На кого может положиться старшина, если не на помощника и на моториста? Ведь их тройка — командный состав на промысловом боте, экипаж которого, если не считать семерых распутчиков сетей на базе, всего двенадцать человек. Из двенадцати — только Карпович да Василий Иванович бывали раньше на крабе, остальные впервые пошли в море, не «морские» они люди. Очень нехорошо, а что делать? И Серегу Карпович взял своим помощником только потому, что он был единственным молодцом среди всех — как-никак студент третьего курса мореходки, в море на практике бывал, а теперь отпуск академический взял, наверное, проштрафился… Но практика — не путина, никакого сравнения, в этом и сам Серега убедился. Однако он обладал характером, как показалось старшине, отдавал команды твердо, работал быстро и еще успевал бранить неповоротливых так, что Карпович искренне ему завидовал.

А старшина от природы был немногословным человеком, но чрезвычайно эмоциональным и знал, как легко в нем просыпается ярость и жажда действовать без промедления. Оттого он всегда старался подавить в себе первую вспышку ярости. Так гвоздь забивают в дерево искусные плотники, одним ударом, со всего маху. А если это сразу не получается, то беда у плотника маленькая: согнется гвоздь в три погибели — и все, а у Карповича — большая. Становился он вроде стихийного бедствия, необузданным, страшным.