Короли в изгнании

— Но дельце до того выгодное, что нас кто-нибудь да авансирует, — заметил Том Льюис. — По-моему, самое лучшее, чтобы не выходить из круга своей семьи, поговорить с папашей Леемансом. Меня беспокоит только одно — главная пружина всего предприятия, то есть женщина.

— Какая женщина? — широко раскрыв свои невинные глазки, спросила Шифра.

— Которая возьмется набросить петлю на шею короля... Нам нужна первостатейная жрунья, девица серьезная, с объемистым желудком, которая заглатывает огромные кусищи.

— Может быть, Ами Фера?..

— Ну вот еще!.. Она же истаскана черт знает до чего... И потом, недостаточно серьезна... Она и пьет, и ужинает, и кутит, как глупая девчонка... Нет, тут должна быть такая, которая в один месяц преспокойно, с ангельским видом хапнет мильончик, которая не продешевит, которая станет продавать себя в розницу, по квадратному сантиметру, чтобы каждый квадратный сантиметр обошелся покупателю дороже, чем участки на улице Мира.

— Мне все понятно... — задумчиво проговорила Шифра. — Но кто за это возьмется?

— В том-то все и дело!.. Кто?

Тут они молча улыбнулись друг другу, и улыбка вполне заменила им договор.

— Продолжай, раз уж начала!..

— Что ты хочешь этим сказать?..

— Ты думаешь, я не замечаю, как он играет глазами при взгляде на тебя? А стояние у перегородки, когда он воображает, что я вышел?.. Да он этого и не скрывает, он рассказывает о своем увлечении направо и налево... Он даже сделал о нем запись в клубной книге.

Узнав историю пари, невозмутимая Шифра на сей раз взволновалась:

— Ах, вот оно что!.. Две тысячи луидоров в том случае, если он поспит... Как же, дожидайся!..

Шифра встала, прошлась по комнате, чтобы стряхнуть с себя досаду, затем опять подсела к мужу:

— Ты знаешь, Том: этот набитый дурак не отходит от меня месяца три... И что же? Гляди: он вот чего не добился!

Шифра щелкнула ноготком по своему хищному зубу.

Она не лгала. Уже сколько времени король за ней волочился, а все еще только дотрагивался до кончиков ее пальцев, кусал ее карандаш, сходил с ума, когда она нечаянно задевала его своим платьем. В первый раз в жизни встретил такое упорное сопротивление этот «сказочный принц», избалованный успехом у женщин, преследуемый заискивающими улыбочками и надушенными записочками. Его красивая, в локонах, голова, на которой словно так и остался след от короны, легенда о его героизме, умело поддерживаемая королевой, и, помимо всего прочего, аромат соблазна, всегда окутывающий сердцееда, доставили ему немало побед в Сен-Жерменском предместье. Не одна молодая женщина могла показать в своем аристократическом будуаре свернувшуюся клубком на диване обезьянку уистити из королевской клетки, а в мире кулис, в мире в общем монархическом и благонамеренном, портрет Христиана II в альбоме актрисы мгновенно упрочивал ее положение.

Этот человек, привыкший притягивать к себе глаза, губы, сердца, привыкший к тому, что стоит ему бросить взгляд — и поплавок тотчас же дрогнет, вот уже несколько месяцев никак не мог расшевелить бесстрастную, холодную натуру Шифры. При нем она играла роль добросовестной кассирши, считала, вычисляла, переворачивала тяжелые страницы, показывала вздыхателю лишь бархатистую округлость своего профиля или дрожь улыбки в углах глаз, в кончиках ресниц. Прихоть славянина сначала тешилась этой борьбой: тут еще было задето его самолюбие, так как на него были направлены все взоры Большого клуба, а кончилось дело тем, что увлечение вылилось в самую настоящую страсть, вскормленную пустотой его праздной жизни, — страсть, пламя которой, не встречая препятствий, поднималось кверху прямо. Каждый день он приходил к ней в пять часов — в самое лучшее время парижского дня, в час визитов, в продолжение которых решается вопрос, как повеселей провести вечер, а молодые люди из числа завсегдатаев клуба, завтракавшие в агентстве и увивавшиеся вокруг Шифры, один за другим почтительно уступали ему место. Отступление молодежи, уменьшавшее цифру мелких доходов агентства, усиливало холодность красавицы, а так как Иллирийский Лев ничего больше не приносил, то Шифра уже стала прозрачно намекать Христиану, что его присутствие ее тяготит, что хотя он и король, а все-таки окошечко ее кассы ему не принадлежит, но на другой день после разговора с Томом все вдруг изменилось.

— Вас видели вчера вечером в Фантазии, ваше величество...

Этот вопрос, подкрепленный томным и грустным взглядом, приятно взволновал Христиана II.

— Да, правда... Я там был...

— И не одни?..

— Но...

— Ах!.. Есть же счастливые женщины!..

Чтобы ослабить вызов, содержавшийся в этой фразе, она поспешила добавить, что ей давно ужасно хочется побывать в этом театрике, посмотреть шведскую танцовщицу, «ту самую, — вы понимаете, о ком я говорю?..». Но муж никуда ее не возит.

Король предложил ей свои услуги.

— О! Вас все знают...

— Если мы с вами спрячемся в глубине бенуара...

Одним словом, они назначили друг другу свидание на завтра, так как завтра Том должен был вечером куда-то уйти. Ах, как они чудно провели время! Вот она, в первом ряду ложи, одетая скромно, со вкусом, по-детски непосредственно восхищается танцем иностранки, ставшей в Париже знаменитостью на час, этой шведки с угловатыми жестами, с тонкими чертами лица, с глядящими из-под начесов белокурых волос блестящими черными глазами — глазами грызуна, в которых радужка сливается со зрачком, восхищается ее летящими движениями, ее безмолвными метаниями, в которых у нее, — тем более что она одета во все черное, — есть что-то от слепого испуга огромной летучей мыши.

— Как мне весело!.. Как мне весело!.. — повторяет Шифра.

А король-вертопрах неподвижно сидит сзади нее, с коробкой конфет на коленях, и думает о том, что никогда еще не испытывал он такого упоительного чувства, как от прикосновения к этой голой руке, выступающей из кружев, как от этого свежего дыхания, струю которого он по временам ощущает на лице.

Из театра Шифра должна была ехать к себе на дачу, он вызвался проводить ее до вокзала Сен-Лазар и в карете, забывшись, прижал ее к своей груди.

— О, вы мне испортите все удовольствие! — печально сказала она.

Громадный зал первого класса был безлюден и слабо освещен. Сидя рядом с Христианом на скамейке, Шифра, дрожа от холода, куталась в его широкие меха. Здесь она уже не боялась, держалась непринужденно, беспрерывно что-то говорила королю на ухо. Мимо них время от времени проходил, покачивая фонарем, кто-нибудь из железнодорожных служащих или же ватага актеров, живших за городом и теперь возвращавшихся после спектакля. В стороне от каждой такой ватаги держалась, свято оберегая свою тайну, сплетшаяся в объятии влюбленная парочка.

— Как они, должно быть, счастливы!.. — шепотом говорила Шифра. — Ни уз, ни обязанностей... Всегда следовать влечению сердца... Все остальное — обман...

Увы! Она испытала это на себе. И тут она совершенно неожиданно, как бы увлекшись, с тронувшей Христиана чистосердечностью рассказала свою грустную историю: на парижских улицах что ни шаг, то силки и соблазны для девушки, по милости скупого отца — бедной; в шестнадцать лет она пала жертвой роковой сделки; жизнь разбита; четыре года она провела со стариком, которому она нужна была только как сиделка; затем нежелание снова очутиться в лавке ничем не брезгующего папаши Лееманса и необходимость иметь руководителя, иметь опору в жизни заставили ее отдать руку Тому Льюису, этому денежному мешку. Она всецело посвятила себя ему, пожертвовала собой, отказалась от всех радостей, похоронила себя заживо на даче, потом стала работать в конторе, и за все про все она доброго слова не слышит от вечно занятого своими делами честолюбца, более того: при малейшей попытке к бунту, стоит Шифре намекнуть, что ей хочется повеселиться, как он сейчас же ставит ей на вид ее прошлое, хотя она никакой ответственности за него не несет.

— Опять-таки из-за моего прошлого, — вставая, сказала она, — мне была причинена кровная обида, скрепленная вашей подписью в книге Большого клуба.

Звонок к отходу поезда прервал на самом интересном месте этот тонкий сценический эффект. Рукой и глазами послав Христиану прощальный привет, Шифра пошла своей скользящей походкой, мелькая легкой чернотою платья, а Христиан, потрясенный, ошеломленный тем, что только что услышал, продолжал стоять неподвижно... Так, значит, это ей известно?.. Откуда?.. О, как он ненавидел себя в эту минуту за свое подлое бахвальство!.. Всю ночь он писал ей письмо, испрашивая прощения на французском языке, усыпанном всеми цветами национальной иллирийской поэзии, которая сравнивает возлюбленную с воркующей голубкой, с розовой ягодкой боярышника.