Короли в изгнании
Шрифт:
— Да, сударыня. В мастерской... Сейчас позову.
— Не надо... Я знаю, где это...
Шифра прошла переднюю залу, затем вышла наружу и сделала несколько шагов по саду, этому черному колодцу, обнесенному высокой стеной; в саду росли два-три деревца, а его узкие дорожки были завалены старьем: железным ломом, изделиями из свинца, художественной работы перилами, толстыми цепями, ржавыми, почерневшими, вполне гармонировавшими с унылыми кустиками, со старым позеленевшим фонтаном. Сад одним концом упирался в сарай со всяким хламом — там валялись остовы сломанной мебели всех эпох, углы его были забиты коврами, — а другим в мастерскую, во всех окнах которой стекла были сплошь матовые, чтобы даже с верхних этажей сюда не мог заглянуть нескромный взор соседей. Мастерскую до самого потолка в невообразимом беспорядке загромождали дорогие вещи, настоящую цену которым знал
Когда Шифра вошла, старик Лееманс в длинном кожаном фартуке, засучив рукава и обнажив руки, покрытые рыжим пухом, отчего казалось, будто к ним пристали медные опилки, по модели, которая была у него перед глазами, шлифовал зажатый в тиски шандал в стиле Людовика XIII. Красное лицо старика пряталось в рыжей с проседью бороде, за прядями рыжих с проседью волос, так что его почти не было видно, даже когда он, услышав скрип двери, поднял голову и нахмурил густые неровные брови, из-под которых он смотрел, как смотрит гриф сквозь лезущий ему на глаза шерстистый пух.
— Добрый день, папуля!.. — молвила Шифра, притворившись, что не замечает, как старикан в смущении пытается прикрыть подсвечник, — он не любил, чтобы его заставали за работой и отрывали от дела.
— А, это ты, малютка?
Он коснулся своей старой мордой ее нежных щечек.
— Что у тебя стряслось?.. — спросил он, выводя ее в сад. — Почему ты нынче поднялась спозаранку?..
— Мне нужно с тобой поговорить об одном очень важном деле...
— Ну, пойдем!
Он повел ее к дому.
— Но только, знаешь, я не хочу при Дарне...
— Хорошо, хорошо... — улыбаясь в свою всклокоченную бороду, пробормотал старик и, входя, крикнул служанке, протиравшей венецианское зеркало и вообще всегда занятой наведением чистоты и порядка, отчего лоб у нее блестел, как паркет: — Дарне! Поди в сад, посмотри, нет ли меня там.
Тон, которым это было произнесено, показывал, что старый паша еще не отказался от своих прав на любимую невольницу. Отец и дочь остались одни в прибранной мещанской зальце, мебель которой в белоснежных чехлах, а равно и шерстяные коврики подле каждого стула составляли резкую противоположность со свалкой пропыленных сокровищ в сарае и в мастерской. Подобно лучшим поварам, любящим только простые блюда, папаша Лееманс, понимавший толк в произведениях искусства, живо ими интересовавшийся, у себя не держал ни единой редкой вещицы, — в этом сказывался торговец, оценивающий, продающий, меняющий без увлечения и без сожаления, а не как завзятый любитель редкостей, который, прежде чем уступить какую-нибудь безделушку, справляется, куда покупатель намерен ее поставить, который беспокоится, как бы она не проиграла от неподходящего соседства. В комнате висел лишь его портрет во весь рост; на этом портрете, подписанном Ватле, он был изображен среди железного лома, за работой. Он и сейчас был похож на свой портрет, только седины у него чуть-чуть прибавилось, но в общем он не изменился: он и тогда был такой же худой, такой же сгорбленный, такая же у него была собачья голова, такая же рыжая борода лопатой, такие же длинные растрепанные волосы, закрывавшие лоб и оставлявшие на виду его красный, вследствие кожного заболевания, нос — нос пьяницы, коим судьба наградила этого трезвенника, ничего, кроме чая, не пившего. Своеобразие придавал зальце портрет хозяина да еще молитвенник, в развернутом виде лежавший на камине. Молитвеннику Лееманс был обязан несколькими выгодными сделками. Молитвенник отделял Лееманса от его конкурентов: от старого безбожника Швальбаха, от мадам Исав и других, — они вышли из гетто, а он — христианин, он женился по любви на еврейке, но он христианин и даже католик. Это возвышало Лееманса в глазах высокопоставленных покупателей. Он ходил в молельни — то к графине Мале, то к жене старшего брата Сисмондо, в воскресные дни появлялся то в церкви Фомы Аквинского, то в церкви Св. Клотильды, куда ходили лучшие из его клиентов, что не мешало ему поддерживать через жену связь с крупными еврейскими фирмами. К старости ханжество вошло у него в плоть
и кровь, превратилось в привычку, и часто утром, отправляясь по делам, он заходил в церковь Ап. Павла — «захватить», как он совершенно серьезно говорил, «кусочек обедни», — он замечал, что после этого все у него шло как по маслу...— Ну что? — исподлобья взглянув на дочь, спросил он.
— Крупное дело, папуля...
Она вытащила из сумочки пачку расписок и векселей, на которых стояла подпись Христиана.
— Это надо учесть... Хочешь?
Увидев подпись, старик скорчил гримасу, которая сморщила все его лицо, и оно почти целиком исчезло в шерсти, — так еж, защищаясь, свертывается и выставляет колючки.
— Вексельки на иллирийской государственной бумаге?... Покорно благодарю!.. Знаем мы, чем это пахнет... Если твой муж дал тебе подобное поручение, значит, он сошел с ума... Нет, правда, вы что, обалдели?
Шифра именно такого приема и ожидала, а потому ничуть не была обескуражена.
— Ты сначала выслушай меня... — сказала она и со свойственной ей положительностью начала подробно излагать ему суть дела, рисовать перспективу предстоящего «ловкого хода», ссылаясь на документы: на номер «Кернаро» с отчетом о заседании сейма, на письма Лебо, в которых тот сообщал, что творится в Сен-Мандэ... Король, без памяти влюбившись в одну особу, занят устройством своего счастья. Роскошный особняк на Мессинской, со всей обстановкой, экипажи — все это он ей наобещал и готов выдать сколько угодно векселей под любые проценты... Лееманс слушал теперь, развесив уши, делал замечания, задавал вопросы, залезал во все уголки этого блестяще задуманного предприятия.
— На какой срок векселя?
— На три месяца.
— Стало быть, через три месяца?..
— Через три месяца...
Тут Шифра сжала свои дышавшие спокойствием губы, отчего они стали еще тоньше, и сделала рукой такое движение, будто затягивала невидимую петлю.
— А проценты?
— Какие пожелаешь... Чем тяжелее условия, тем лучше для нас... Надо повести дело таким образом, чтобы у него остался только один выход: подписать отречение.
— А когда он подпишет?..
— Тогда уже все будет зависеть от этой особы... Мужчина с двухсотмиллионным состоянием — пожива недурная.
— А если она все заберет себе? Нужно знаешь как быть уверенным в этой женщине?..
— А мы в ней и уверены...
— Кто она такая?
— Ты ее не знаешь, — не моргнув глазом, ответила Шифра и принялась укладывать бумаги в сумочку, — такие сумочки бывают у просительниц.
— Погоди!.. — поспешил остановить ее старик. — Тут, знаешь ли, потребуется много денег... Значительное капиталовложение... Я поговорю с Пишри.
— Не стоит, папуля... Нехорошо, когда в деле замешано слишком много лиц... И так уже — нас двое, Лебо, теперь еще ты... Больше никого не нужно!..
— Только Пишри!.. Понимаешь: мне одному это не под силу... Тут надо много денег... много денег...
— А потом понадобится еще больше!.. — хладнокровно заметила Шифра.
Последовало молчание. Старик размышлял, скрывая ход мысли в своих зарослях.
— Так вот... — наконец заговорил он. — Я согласен войти в дело, но с условием. Этот дом на Мессинской... Его надо обставить шикарно... Ну-с, безделушки буду поставлять я...
В ростовщике проснулся антикварий.
Шифра покатилась со смеху.
— Ах ты, старая выжига!.. Старая выжига!.. — повторяла она, подхватив слово, носившееся в воздухе лавки, но не вязавшееся с изысканностью ее туалета и манер. — Ну, ладно, папуля... Ты будешь поставлять безделушки... Но только, пожалуйста, не из маминой коллекции!
Лицемерное название «Коллекция г-жи Лееманс» старьевщик дал собранной им всякой дряни, испорченным, ни на что не годным вещам, но благодаря этой игре в сентиментальность он отлично сбывал их, внушая покупателям, что он дорожит как святыней каждой вещичкой, оставшейся после незабвенной супруги, и ценит ее на вес золота.
— Слышишь, старый?.. Чтобы никакого плутовства, никакого жульничества!.. Дама в этом разбирается.
— Ты думаешь... разбирается?.. — проворчал в усы старый пес.
— Не хуже нас с тобой, уверяю тебя.
— Но кто же...
Он потянулся мордой к ее прелестному личику, — продажность была написана и на старом пергаменте, и на лепестках розы.
— ...кто же эта женщина?.. Мне-то ты можешь сказать, раз я компаньон.
— Это...
Остановившись на полуслове, она завязала широкие ленты шляпы под тонким овалом своего лица и посмотрела на себя в зеркало, — оно отразило удовлетворенный взгляд красивой женщины, у которой был теперь лишний повод гордиться.