Коронка в пиках до валета. Каторга

Польза – это все. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого, ни в чем не повинного поселенца:

– Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моем деле полезен.

А если бы мог быть полезен, он бы запутал ни в чем не повинного человека, и вся каторга бы его поняла:

– Должен же человек думать о своей пользе. Всякий за себя.

Все теперешнее посвящение в каторжники состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка пользу, то есть, пользуясь его неопытностью, обмошенничать его елико возможно.

Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только можно играть, что с новичками: в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.

В этом посвящении есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.

Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду» и явилась в тюрьму.

Еще раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого – сообщник, у третьего – просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя получить карцер и розги, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь, и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об ее имущественном положении и на кого следует обратить внимание.

В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит «хорошее место» в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко «обрастают шерстью», продавая последнее, что у них осталось, – места на нарах, – и сами залезая под нары.

Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, все деньги, что без денег пропадешь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.

Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.

По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.

Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: здорово, мол.

– Эй, дядя! – окрикивает ловкач дядю сарая. – Что у тебя – фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?

– Кака така копейка? – простодушно спрашивает дядя сарай.

– А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязал копейку, да и ходит.

– Будет заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двоегривенный!

Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.

– «Двоегривенный»! – передразнивает его ловкач. – Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: «Двоегривенный»!

– Ах ты, такой-сякой! – выходит из себя дядя сарай. – Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?

– На десять?!

– То-то, на десять. Прикусил язык голый!

Толпа хохочет.

– Слышь ты, нет у меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! – шепчет ловкач новичку.

Новичок колеблется.

– Наверняка ведь! Сам видел.

– Ставь! – подуськивают в толпе. А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы отвлекают разговорами, чтобы не заметил.

– Вот он за меня ставит! – объявляет ловкач, указывая на новичка. – Выкладывай красный билет!

Оба выкладывают по десяти рублей.

– Давай платок! Ты и развязывай! – передают платок новичку.

Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!

– Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.

– Да это мошенство! – вопит новичок, хватаясь за деньги. Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:

– Проиграл – плати. Правило. Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и ловкач – все это одна шайка жиганов и игроков.

Фокус объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный. Перед прибытием новой партии к этой ловкости и проворству рук специально готовятся.

А в другом углу камеры разыгрывается между тем другая сцена.

– Ах ты, татарва некрещеная! Бабай проклятый! – орет перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.

– Какой же я бабай, – запальчиво орет простофиля, – ежели я крещеный человек и у меня крест на шее есть?

– Нет у тебя креста на шее, у бабая!

– Как нет? Парей на пятишку.

– Ребята! – обращается арестант к новичкам. – Сложим пять целковых, утрем бабаю нос.

Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.

– Расстегивай ворот.

Спорщик расстегивает рубаху. На шее крест. Тут все, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.

Новички ошеломлены, требуют деньги назад: «Мошенство!» – но напарываются на кулаки всей тюрьмы:

– Плати, коль проиграл! Правило!

Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелек:

– Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!

– Попробуй! Свези тачку! Легаш паскудный!

С ним сыграли ту же шутку, какую специалисты-подкидчики [38] устраивают часто на улицах и Одессы, и всех вообще больших городов.

38

Иначе это называется на воровском языке «работать на бугая», т. е. обрабатывать человека, глупого, как вол.