Коронованная распутница

И вот теперь в ловушку его огненных черных глаз попалась Марья Румянцева!

– Да, милая ты моя, – сказала Катерина сочувственно. – Эк тебя угораздило…

– Оно ведь только один-разъединственный разок и было, – повинилась княгиня Марья. – Да и так лишь – скорешенько. Сунул, вынул и пошел.

При этих словах Катерина брезгливо передернулась, вспомнив Иоганна Крузе… Покойного Иоганна Крузе, следует уточнить!

Княгиня Марья приняла это на свой счет и снова ударилась в слезы:

– Прости, матушка, не выдавай меня, не то не сносить мне головы, а моя смерть на твоих руках будет.

– Что ты, – ласково сказала Катерина, – не печалься и не бойся, я тебя ни за что не выдам. Только и ты мне сослужи службу.

– Все, что ни пожелаете, ваше величество! – горячо воскликнула княгиня Марья, как всегда все русские, мешая обращение на «ты» с обращением на «вы». – По гроб жизни сочту себя вам обязанной!

– Ну уж по гроб, – усомнилась Катерина. – Небось мне столько и не понадобится. Давай лучше так поступим. Ты-де с лесенки упала и почувствовала себя плохо… спину зашибла и кровить начала, перепугалась, что помираешь, и спешно послала за мной, чтобы я приехала, а ты у меня, дескать, прощения просила за то, что некогда с государем амур имела. Скажешь так?

– Скажу, – несколько ошеломленно пробормотала княгиня Марья. – Скажу все, что велите, ваше величество. Только поверят ли, что я с лесенки падала? Может, лучше соврать, мол, в бане перепарилась?

– А у тебя вчерась была баня топлена? – придирчиво спросила Катерина.

– Нет. У нас лишь по субботам топят, а вчерась четверг был.

– Ну так вот, сразу и попадешься, коли про баню скажешь, – усмехнулась Катерина. – Врать, знаешь, надобно умеючи!

– Вот-вот, вруша из меня никакая, – тяжело вздохнула княгиня Марья. – Помнится, Аннушка Крамер мне то же и говорила: мол, надобно не только уметь грешить, но и скрывать грехи.

– Ах да, – вспомнила Катерина, – она ведь у тебя служила в былые времена, когда ты при дворе жила. Смотри ты, у скольких людей она служила, и всем угодила, и всяк о ней добрым словом вспоминает.

– Да, – еще тяжелей вздохнула княгиня, – в тот злосчастный день, когда государь меня с Филькой застиг… или то Федька был? Или Тимошка? Ох, не припомню уж! Ну словом, в тот день его величество едва Аннушку не пришиб, так она пыталась остановить его и дать мне время услышать шум и разговор да скрыться. Но разве я могла что-то услышать, когда меня Филька обихаживал?!

– Или Федька? – лукаво подсказала Катерина. – А может, Тимошка?

– Да кто бы ни был! – хихикнула княгиня Марья. – Сладок грех!

– Ой, сладок! – согласилась Катерина. – Но скажи, Марьюшка, коли уж такой промеж нас пошел откровенный разговор, хорош ли Абрашка в постели? Каков он мужик?

– И-и, матушка, – обстоятельно начала княгиня Марья, – ничего о нем хорошего сказать не могу, кроме интересу. Подступает, конечно, ласковенько, с подходцами такими, за разные места наши женские берет и поглаживает со всякой приятностью, а потом, значит, как елдак свой покажет – черный совершенно, ну ни пятнышка белого нету…

– Как черный?! – изумилась Катерина и даже руками всплеснула от изумления. – А ведь пятки у Ганнибала белые и ладони тоже.

– Вот то-то и оно! – возбужденно взвизгнула княгиня Марья. – Елдак чернющий, будто сажей обмазанный! Конечно, от такого зрелища какая баба не ошалеет? Да только потом никаких приятностей от арапа не жди: потычет в тебя – да и зальется, самому хорошо, а ты никакого удовольствия не получишь. Честно слово, Филька куда милей да обходительней был.

– Или Федька.

– Или Тимошка!

И они захохотали, словно подружки-заговорщицы.

– Мой муженек тоже недурен, – шепотом сообщила княгиня Марья. – Но только, уж простите меня, ваше величество, слаще Петра Алексеевича никто меня не отделывал.

– Да! – гордо сказала Катерина. – Петруша – он таков! Это правда!

В это время карета остановилась у дома Румянцевых. Проворная Дуняша соскочила с козел, бросилась помогать своей барыне – и была немало изумлена, обнаружив в карете еще одну женщину, да не кого-нибудь, а саму государыню. Немедля с горничной и кучера была взята страшная клятва молчать о том, кого они видели да где были: под страхом продажи в зауральское румянцевское имение, расположенное в таких местах, куда и вездесущий Макар не гонял своих терпеливых телят. После этого Катерина ненадолго вошла в дом, чтобы ее видели и другие слуги, – а после, дружески расцеловавшись с Марьей Андреевной, вернулась в карету и поехала во дворец.

Она по-прежнему беспокоилась, но безумная тревога ее улеглась. Теперь есть человек, который поможет ей оправдаться перед Петром. Теперь они с княгиней Марьей одной веревочкой связаны… Петрушин гнев утихомирится, а когда они возлягут в постель, ничего между ними не останется, кроме любви и страсти, которую они питали друг к другу с первой минуты встречи.

История Катерины Алексеевны

Когда Марту Скавронскую, в замужестве Крузе, прибрал к рукам Алексашка, она, конечно, могла только порадоваться такой перемене, ибо первая и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. То есть среди беспрестанно сменяющегося хоровода солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал, да другой… тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был стебарь, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок, и он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… Однако вскоре он убедился, что эта норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.

Как-то раз на его заморенный вид обратил внимание Петр Алексеевич. Прямой вопрос государя «перепил или перестебался?» заставил Алексашку принять геройский вид. Он всегда был склонен к хвастовству – порою избыточному и даже где-то во вред себе, и вот сейчас пустился расписывать собственную мужскую доблесть и неутомимость своей подруги. Печурка-де у ней беспрестанно топится, она-де в койке вытанцовывает, аки Саломея-плясавица, крутится, словно паяц на проволоке, коего они с мин херцем Петрушею видали в голландской стороне, а заодно – хозяюшка справная, получше денщика стирает Алексашкино бельишко, да и благодаря ее стараниям в его палатке чистота и домашний уют.

При словах о бесподобной печурке и плясках на проволоке глаза царя заблестели, а при намеке на домашний уют, напротив, затуманились. Он всю жизнь мечтал о женщине, в которой бы сочетались безрассудство и нежность, которая сумела бы и возбудить, и успокоить, раззадорить и приласкать, была бы враз непостижимой и понятной, простой… своей…

Одно время чудилось, будто нашел это в обольстительной Анне Монс. Но не зря говорят: чудится – перекрестись. Он и перекрестился однажды. Чары развеялись, остались одиночество и холодная постель, которую он никак не мог согреть, сколько грелок туда ни подкладывал.

– Ну так покажи мне свою хозяюшку, – попросил Петр, неумело скрывая за небрежным тоном безумное любопытство.

И Алексашка прикусил язык, да так крепко, что едва не откусил вовсе.

Приходилось уповать лишь на то, что Марта вдруг да не понравится мин херцу. Ради этого Алексашка сделал все, что мог: нарядил ее в какую-то несусветную затрапезу [11] и поставил к корыту – стирать.

Странно, что этот баловень судьбы не извлек из череды событий, которые вознесли его из самых низких низов на самые высокие высоты, одного простого урока – чему быть, того не миновать! С тем же успехом он мог прикрыть Марту рогожкою и спрятать в погребе. Судьба ее – блестящая, сверкающая, неправдоподобная судьба! – уже направила на нее свой указующий перст и все равно нашла бы ее!

11

Кстати, появлением этого слова как раз в описываемое время русский язык обязан имени ярославского купца Ивана Затрапезного, который на своих мануфактурах производил не только отменное парусное полотно, но и ткань самого низкого качества и редкой дешевизны – коломянку, или пестрядь. Ткань эта шла на пошив вовсе плохонькой одежки, которую и стали называть затрапезной. Петр покровительствовал строительству мануфактур Затрапезного, потому что они давали много рабочих мест.