Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Неизбежно наступал момент, когда она останавливалась у столика Ла Инки: что-нибудь еще?

Только одно – вернись в школу, дочь моя.

Извините. Бели подхватывала ее чашку и вытирала стол одним ловким движением. Эта хрень у нас закончилась еще на прошлой неделе.

Тогда Ла Инка расплачивалась мелочью и уходила, снимая тяжкий груз с души Бели: та еще раз убеждалась, что все сделала правильно.

За те полтора года она многое поняла про себя. Узнала, что, когда Бели Кабраль влюбляется, это надолго, – несмотря на все ее мечты стать самой красивой женщиной в мире, такой, чтобы мужики, заглядываясь на нее, вываливались из окон. Сколько бы мужчин, красивых, некрасивых и уродливых, ни являлось в ресторан с твердым намерением отвести ее к алтарю (или, по крайней мере, в постель), на уме у нее был только Джек Пухольс. Получается, наша девочка была скорее Пенелопой, нежели вавилонской блудницей. (Разумеется, Ла Инка, наблюдавшая вереницы самцов, топтавших ее порог, с этим не согласилась бы.) Бели часто снилось, как Джек возвращается из военного училища, как поджидает ее в ресторане, швырнув на столик красивый бумажник, набитый баблом, на его мужественном лице широкая улыбка, а его глаза сына Атлантиды ищут ее, только ее. Я вернулся за тобой, ми амор. Я вернулся.

Наша девочка поняла, что, каким бы чмо ни был Джек Пухольс, она по-прежнему ему верна.

Но это не означало, что она затворилась от мира мужчин. (Ее «верность» вовсе не подразумевала существование монашенки, радующейся отсутствию мужского внимания.) Даже в это непростое для нее время у Бели имелись принцы-ухажеры, лохи, рвавшиеся за колючую проволоку на минное поле ее нежных чувств в надежде, что за этим полигоном взрывчатых отходов их ждут райские кущи. Бедные одураченные простаки. Гангстер будет иметь ее, как захочет, но этим мелким пройдохам, предшествовавшим Гангстеру, перепадало лишь легкое объятие, и то если повезет. Давайте-ка для иллюстрации извлечем из забвения парочку этих мелких пройдох. Первый – торговец «фиатами», лысый, белый и вечно улыбающийся, с виду вылитый чиновник, когда он общается с людьми, но в частной жизни обходительный, галантный и настолько зачарованный североамериканским бейсболом, что, рискуя жизнью и скарбом, слушает трансляции матчей на запретной короткой волне. Он верил в бейсбол с пылом подростка и не сомневался, что придет день, когда доминиканцы прорвутся в Большую лигу, и тогда держитесь, штатские звезды. Маричаль, предсказывал он, это только начало реконкисты. Ты бредишь, говорила ему Бели, посмеиваясь над ним и его бзиком. И, как случается в творческом контрпрограммировании, другим ее воздыхателем был студент столичного университета, один из тех интеллигентных мальчиков, что, отучившись одиннадцать лет в школе, превращаются в вечных студентов, которым для получения диплома всегда не хватает пяти зачетов. Сегодня студенты не чешутся, но в тогдашней Латинской Америке, взбудораженной падением президента Гватемалы Арбенса, камнями, полетевшими в Никсона в Венесуэле, партизанами Сьерра-Мадре, бесконечными циничными маневрами бультерьеровянки, – в той Латинской Америке, где уже года полтора как стартовала декада герильи, [51] студент был больше чем студент, он был агентом перемен, вибрирующей квантовой струной в закоснелой ньютоновой вселенной. Таким студентом и был Аркимедес. Он тоже настраивал радиоприемник на короткие волны, но не ради очков, заработанных «Дожжерс». Этот рисковал жизнью ради скудных новостей из Гаваны, вестей из будущего. То есть Аркимедес был истинным студентом, сыном сапожника и повитухи, убежденным тирапьедра, метателем камней, и кемагома, поджигателем шин. И ему было не до шуток, не с Трухильо и Джонни Аббесом [52] под боком: после кубинского, увенчанного лаврами вторжения в 1959-м власти трясли всех без разбору. Дня не проходило, чтобы жизнь Аркимедеса не находилась в опасности, у него не было точного адреса, а к Бели он являлся без предупреждения. У Арчи (как его все звали) была роскошная шевелюра, очки как у Эктора Лаво, [53] звезды сальсы, и непрошибаемая серьезность курортного диетолога. Он поносил как североамериканцев за «бесшумную оккупацию» ДР, так и доминиканцев за пресмыкательство («только возьмите нас!») перед Севером. Проклятие индейских вождей, сдавших нашу землю испанцам! А то, что его обожаемые идеологи были парочкой немцев, у которых к любому трудяге находились претензии, – это не обсуждалось.

51

Герилья – дословно «малая война», партизанское сопротивление власти.

52

Джонни Аббес Гарсия был одним из любимейших цепных псов Трухильо. Начальник всесильной и наводившей ужас тайной полиции (СИМ), Аббес считался величайшим мастером пыточных дел в истории доминиканского народа. Поборник китайских пыточных практик, Аббес, по слухам, взял на службу карлика, зубами рвавшего мошонки заключенным. Неустанно вычисляя врагов Трухильо, он убил многих молодых революционеров и студентов (в том числе сестер Мирабаль). По заданию Трухильо Аббес организовал заговор с целью убийства демократически избранного президента Венесуэлы Ромуло Бетанкура (Бетанкур и Т-шваль враждовали издавна, материли друг друга начиная с сороковых, когда симэшники Трухильо попробовали воткнуть отравленный шприц в Бетанкура на улицах Гаваны.) Вторая попытка была не лучше первой: бомба, заложенная в зеленый «олдсмобиль», разнесла президентский «кадиллак» по окрестностям Каракаса, вырубила водителя и прохожего, но с Бетанкуром не управилась! Вот это настоящее гангстерство! (Венесуэльцы, не надо говорить, что исторически нас ничего не связывает. Мы читаем одни и те же романы, а с пятидесятых по восьмидесятые многих наших прибило к вашим берегам в поисках работы. Но самое главное, наш диктатор пытался прикончить вашего президента!) После смерти Трухильо Аббеса назначили послом в Японию (лишь бы он убрался из страны), но закончил он службой еще у одного карибского людоеда – гаитянского диктатора Франсуа «Папы Дока» Дювалье. К Папе Доку он не проникся той же преданностью, что к Трухильо, и после незадавшейся двойной игры Дювалье расстрелял Аббеса вместе с семьей, а потом взорвал на фиг их дом. (Полагаю, Папочка Д. отлично понимал, с какой тварью он имеет дело.) Ни один доминиканец не верит, что Аббес мертв. Говорят, он до сих пор бродит по свету в ожидании следующего пришествия Скотокрадова Семени, и тогда он опять возвысится, выйдя из тени, в которой скрываются призраки.

53

Эктор Лаво (1946–1993) – пуэрто-риканский и американский певец, исполнитель сальсы, в конце 1960-х и начале 1970-х был чрезвычайно популярен, затем слава и успех пошли на убыль, умер он в полной нищете.

Обоих чуваков Бели жестоко водила за нос. Навещала их в конспиративных норах и дилерской конторе и угощала ежедневной диетической порцией «нини». На каждом таком свидании фиатовский дилер умолял позволить ему дотронуться до ее груди хотя бы разок. Я только прикоснусь к ним тыльной стороной ладони, канючил он, но почти всегда Бели удаляла его с поля. Аркимедес, получая отлуп, по крайней мере вел себя достойно. Не дулся и не ворчал «на что я, черт возьми, трачу деньги». Студент предпочитал философский подход. Революция не за один день делается, уныло констатировал он, но на очередном промахе не зацикливался и, встряхнувшись, принимался развлекать Бели байками о том, как ему удается обхитрить тайную полицию.

Каким бы чмо ни был Джек Пухольс, она по-прежнему ему верна. Да, все так, но в конце концов она через него переступила. Бели была романтической девушкой, но не дурехой. Однако к тому времени, когда она поставила крест на своей первой любви, ситуация вокруг становилась все более стремной, и это мягко выражаясь. Страна бурлила; после неудавшегося восстания в 1959-м раскрыли подпольную молодежную организацию, и молодых людей повсеместно арестовывали, пытали, убивали. Политика, плевался Хуан, взирая на пустые столики, политика. Хосе от комментариев воздерживался, но в тиши и уединении верхнего жилого помещения начищал свой «смит и вессон». Не знаю, вернусь ли я сегодня домой, говорил Аркимедес в наглой попытке выцыганить секс из жалости. С тобой все будет в порядке, усмехалась Бели, отталкивая его. И как в воду глядела: он оказался одним из немногих, кому удалось дойти до конца, не подпалив себе яйца. (Арчи до сих пор жив-здоров, и, колеся по улицам столицы с моим другом Педро, я регулярно вижу его вставные зубы на агитационных плакатах, призывающих голосовать за одну из осколочных радикальных партий, чья предвыборная платформа состоит из одного-единственного пункта: заново наэлектризовать Доминиканскую Республику. Этот ворюга совсем никчемный, бурчит Педро.)

В феврале Лилиан пришлось уволиться и вернуться в деревню, чтобы ухаживать за больной матерью, сеньорой, которой, как утверждала Лилиан, всю жизнь было глубоко плевать на родную дочь. Но такова женская доля, заключила Лилиан, мы везде и всегда несчастны. От нее остался лишь плохонький календарь, какие раздают бесплатно, – она любила отмечать на нем отработанные дни. Неделю спустя братья Тэн нашли ей замену. Новую официантку звали Константина. Девушка за двадцать, милая, с лучистой улыбкой и фигурой, лишенной зада, имелся только передок; «ветреная особа» (как выражались в то время). Бывало, она являлась на работу к обеду, прямиком с ночной гулянки, и от нее пахло виски и табачным дымом. Мучача, ты не поверишь, со мной вчера такое приключилось. Ее безмятежность обезоруживала, она могла рассеять самую черную тучу на любой физиономии, и, вероятно опознав в Бели родственную душу, Константина сразу же сдружилась с нашей девочкой. Моя эрманита, сестренка (так она называла Бели) – самая красивая девушка на свете. Господь – доминиканец, и эрманита этому прямое доказательство.

Константина была первой, кому удалось выудить из Бели печальную повесть о Джеке Пухольсе.

Ее реакция? Забудь этого ихо де ла порра, сукина сына, ему бы только яйцами трясти. Любой обормот, что заходит сюда, в тебя влюблен. Ты могла бы завоевать весь этот чертов мир, если бы захотела.

Весь мир! Именно этого всем сердцем жаждала Бели, но с чего начать? Она смотрела на поток людей и машин в парке и не находила ответа.

Однажды, повинуясь девичьему капризу, они закончили работу пораньше и отнесли свои чаевые в лавку к испанцам, где купили два похожих платья.

Полный отпад, резюмировала Константина, оглядев «сестренку».

– А что ты теперь собираешься делать? – спросила Бели.

Лукавая кривая ухмылка.

– Я? Я собираюсь в «Голливуд» на танцы. Мой хороший знакомый работает у них на входе, и от него я слыхала, что сегодня там будет целый конвейер богатых мужчин, которым ну совсем нечем заняться, кроме как обожать меня, ай си, о да!

Константина медленно провела ладонями по своим крутым бедрам. И вдруг резко закончила спектакль. А что, принцесса из частной школы хочет пойти со мной?

Бели на секунду задумалась. Вспомнила о Ла Инке, которая ждет ее дома. И о том, что рана, нанесенная ею матери, уже начинает затягиваться.

Да. Я хочу пойти.

Вот оно, свершилось, она приняла решение, коренным образом изменившее ее жизнь. Я хотела лишь потанцевать, призналась она Лоле незадолго до кончины, и чем все закончилось? Этим. И она развела руками, очерчивая пространство, вместившее больницу, ее детей, ее рак, Америку.

Эль Холливуд

Первым настоящим клубом в жизни Бели был «Эль Холливуд». [54] В те времена «Эль Холливуд» был местом номер один в Бани; вообразите: чопорный «Александер», псевдолатиноамериканское «Кафе Атлантико» и дискотечный «Джет Сет» взятые вместе и хорошо смешанные. Прикольное освещение; избыточный декор; шикарные мужчины при параде; женщины, как никогда похожие на райских птиц; оркестр на сцене в качестве пришельца из мира ритмов; танцоры, настолько сосредоточенные на танцевальных па, будто на кону стоит их жизнь, – чего тут только не было. Может, Бели и чувствовала себя замарашкой на общем фоне, не умела заказывать напитки и у нее не получалось сидеть на высоком стуле так, чтобы с ноги не сваливались ее дешевенькие туфли, но стоило заиграть оркестру, и все это уже не имело значения. Упитанный бухгалтер подал ей руку, и Бели вмиг позабыла о неловкости, изумлении, трепете, она просто танцевала. Господи, и как же она танцевала! Взмывая к небесам и изматывая партнера за партнером. Даже руководитель оркестра, прожженный ветерано чеса по Латинской Америке и Майами, крикнул в зал: «Ого, как зажигает эта темненькая!» Она и вправду зажигала. А вот и ее улыбка наконец; впечатайте ее в свою память, вам такого еще долго не увидеть. Все принимали Бели за танцовщицу из какой-нибудь кубинской труппы и отказывались верить, что она доминиканка. Не может быть, но ло паречес, надо же и т. д.

54

Любимое заведение Трухильо, сообщает мне моя мама, когда рукопись почти закончена.

И в этом вихре танцевальных фигур, кавалеров и запаха средства после бритья возник он. Бели сидела в баре, дожидаясь Тину с «перекура». Она: платье помято, прическа взлохмачена, ступни ноют, словно их перебинтовали на китайский манер. А с другой стороны он: воплощение шика и спокойной самоуверенности. Будущее поколение де Леонов и Кабралей, смотрите, вот он – человек, похитивший сердце вашей матери-основательницы и катапультировавший ее в диаспору. Одетый, по тогдашней моде, в черный смокинг и белые брюки, и ни капельки пота, словно он хранил себя в холодильнике. Импозантная внешность, какая бывает у одиозных голливудских продюсеров в возрасте за сорок, наметившееся брюшко и мешки под серыми глазами, видевшими многое (и ничего не упустившими). Эти глаза следили за Бели уже не меньше часа, и не то чтобы Бели ничего не замечала. Мужик был чем-то вроде крестного папаши, все в клубе почтительно здоровались с ним, а золота, бренчавшего на этом фраере, хватило бы, чтобы выкупить у испанцев последнего императора инков.

Скажем так, первое знакомство не выглядело многообещающим. Не выпить ли нам, я угощаю, сказал он, и когда она отвернулась, как последняя дурочка, он схватил ее за предплечье, крепко схватил. Куда ты собралась, морена, черненькая? Большего и не потребовалось: в Бели проснулась волчица. Во-первых, она не любила, когда к ней прикасаются. Кто бы то ни был. Во-вторых, она не морена (даже у автомобильного дилера хватало ума называть ее индианкой). А в-третьих, нрав взыграл. Когда «крестный папаша» вывернул ей руку, она за две секунды дошла до крайней степени озверения. Не. Трогай. Меня. Плеснула в него содержимым бокала, потом швырнула самим бокалом, потом сумочкой, – будь рядом с ней ребенок, она бы и его швырнула в этого урода. Затем в него полетели пачка коктейльных салфеток и сотня пластиковых шпажек для оливок; шпажки еще отплясывали свое на плиточном полу, а она продолжила в духе завзятого уличного бойца. Во время этого беспрецедентного обстрела Гангстер стоял пригнувшись и не шевелясь, разве что иногда смахивал с лица ошметки «бомб». А когда она унялась, он поднял голову, словно высунулся из окопа, и приложил палец к губам. Промах, важно изрек он.