Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

– Что с колледжем?

– Я не хочу в колледж.

– И что же ты собираешься делать? Гулять с Гангстером всю жизнь? Твои родители, упокой Господь их души, желали тебе совсем иного.

– Я сто раз тебе говорила, не поминай этих людей. У меня нет других родителей кроме тебя.

– И хорошо же ты ко мне относишься. Лучше не придумаешь. Может, люди правы, – отчаивалась Ла Инка. – Может, ты и впрямь проклята.

Бели смеялась:

– Это ты проклята, не я.

Даже китайцы были вынуждены отреагировать на перемены в манерах Бели.

– Ты должна нас уходить, – сказал Хуан.

– Не поняла.

Он облизал губы и попробовал снова:

– Мы должны ты уйти.

– Ты уволена, – сказал Хосе. – Будь добра, оставь фартук на стойке.

Гангстер прослышал об увольнении, и его отморозки нанесли визит братьям Тэн, после чего Бели немедленно восстановили в должности. Но отношение к ней изменилось. Братья с ней не разговаривали, не травили байки про свою молодость в Китае и на Филиппинах. Молчанка длилась недолго; уловив намек, Бели через несколько дней перестала появляться в ресторане.

– Теперь у тебя и работы нет, – расстроилась Ла Инка.

– Зачем мне работать? Он хочет купить мне дом.

– Мужчина, в чей дом тебя никогда не приглашали, собирается купить тебе дом? И ты ему веришь? Ох, иха.

Так точно, наша девочка верила.

А как же, ведь это была любовь! Мир трещал по швам: до полного обвала Санто-Доминго оставалось недолго, Трухильято суетился, полицейские посты на каждом углу – и даже ребят, с которыми Бели училась в школе, самых умных и смелых, смело волной террора. Девочка из «Эль Редентора» рассказала ей, что младшего брата Джека Пухольса уличили в организации заговора против Скотокрадова Семени и никакая влиятельность отца-полковника не спасла паренька от пыток электрическим шоком, он лишился глаза. Но у нее же любовь! Любовь! Она мало что замечала вокруг, жила как женщина с сотрясением мозга. И ведь у нее не было даже телефонного номера Гангстера или хотя бы адреса (плохой признак номер раз, девочки), вдобавок он имел привычку исчезать дня на три-четыре без предупреждения (плохой признак номер два), и теперь, когда война Трухильо против всего света приближалась к горькому крещендо (а Бели только о Гангстере и думала), дни складывались в недели, и когда он возвращался «из командировки», то от него пахло куревом и застарелым страхом; он вез ее в мотель, потому что хотел только одного – секса, а потом, сидя у окна, хлебал виски и тихо бубнил сам с собой. Сколько седых волос, отмечала про себя Бели. Забывает их красить.

Она не терпела его исчезновения безропотно. Эти отлучки выставляли ее в невыгодном свете перед Ла Инкой и соседями, осведомлявшимися сладчайшим тоном: где же теперь твой бог, Моисей? Разумеется, она защищала его от всех нападок, ни у одного братана не было лучше адвоката, но, когда он возвращался, отыгрывалась сполна. Дулась, когда он являлся с цветами; требовала, чтобы он водил ее в самые дорогие рестораны; долбила ему ежечасно, что он должен переселить ее в другой район; допытывалась, где, черт побери, он был все эти дни; болтала о свадьбах, о которых прочла в светской хронике, и – сомнения Ла Инки явно оставили след в ее душе – желала знать, когда он покажет ей свой дом. Иха де ла гран пута, твою мать, кончай уже доставать меня! В стране идет война! Он стоял перед ней в майке-алкоголичке, размахивая пистолетом. Тебе известно, что коммунисты делают с девушками вроде тебя? Подвешивают за их прекрасные сиськи. А потом отрезают эти сиськи, так они расправлялись со шлюхами на Кубе!

Однажды, во время его долгого отсутствия, Бели, изнывая от скуки и не зная, куда деваться от злорадства в глазах соседей, решила прогуляться напоследок по нахоженным тропинкам, – иными словами, она навестила своих прежних воздыхателей. Якобы ей хотелось поставить точку с официальной печатью на тех отношениях, но, подозреваю, она просто приуныла и ей не хватало мужского внимания. Что ж, бывает. Но она совершила классическую ошибку, рассказав этим доминиканским омбрес, мужикам, о своей новой любви на всю жизнь и о том, как она счастлива. Сестры, никогда так не делайте и ни за что. Это так же прикольно, как поведать судье, который готовится вынести вам приговор, что совсем недавно вы ублажали пальцем его мамочку. Автомобильный дилер, прежде неизменно обходительный, покорный, запустил в Бели бутылкой виски с воплем: «Почему я должен радоваться за тебя, тупая вонючая телка!» Они находились в его квартире на набережной – по крайней мере, он показал тебе свой дом, впоследствии острила Константина, – и будь у него получше с реакцией, Бели размозжили бы череп, а потом, возможно, изнасиловали и убили. Но бросок дилера лишь оцарапал ее, после чего она перехватила инициативу. Убрала его с дороги четырьмя ударами все той же бутылкой. Через пять минут, когда она, босая, не успев отдышаться, ехала в такси, машину остановила тайная полиция, их насторожил тот факт, что она бежала по улице; и лишь когда они приступили к допросу, Бели сообразила, что до сих пор сжимает в руках бутылку с прилипшими к стеклу окровавленными волосами, прямыми блондинистыми волосами автодилера.

(Стоило рассказать им, как все было, и они меня отпустили.)

К чести Аркимедеса, он не посрамил своей репутации более развитой особи. (Хотя, с другой стороны, ему она рассказала первому, еще стесняясь и выбирая выражения.) Когда ее признание отзвучало, из шкафа донесся «легкий шум», и на этом все. Минут пять оба молчали, а затем Бели прошептала: я лучше пойду. (Больше она его живьем никогда не видела, только по телевизору, толкающего речи, и спустя много лет задавалась вопросом, вспоминает ли он ее, как она вспоминает его иногда.)

– Что ты тут вытворяла? – спросил Гангстер, возникнув после отлучки.

– Ничего, – она порывисто обняла его, – абсолютно ничего.

За месяц до того, как все накрылось, Гангстер повез Бели отдохнуть и заодно навестить своих старых призраков в Самане. Это было их первое путешествие вдвоем, задабривающий жест как следствие особенно длительного отсутствия Гангстера, гарантия будущих загранпоездок. К сведению капитоленьос, столичных штучек, кто никогда не покидал бульвара 27 Февраля или считает квартал Гуалей центром вселенной, Самана – ес уна чулерия, просто прелесть. Один из авторов Библии короля Иакова путешествовал по Карибам, и мне кажется, что места вроде Саманы были у него на уме, когда он садился перетолмачивать главы об Эдеме. Ибо это и есть Эдем, благословенный меридиан, где море, и солнце, и зелень сошлись в редкостном единстве, породив упрямое племя людей, и никакой самой возвышенной прозой невозможно все это описать. [59] Гангстер пребывал в отличном настроении, война с отщепенцами шла успешно – вроде бы. (Мы вовремя их прижучили, бахвалился он. Скоро все будет как надо.)

59

В черновике вместо Саманы была Харабакоа, но моя подруга Леони, мой доминиканский резидент и эксперт по тамошним реалиям, указала на ошибку: в Харабакоа нет пляжей. Красивые реки есть, но не пляжи. Кроме того, Леони сообщила, что перрито (см. начало главы ОДИН «Фанат из гетто и конец света») вошел в моду лишь в конце восьмидесятых – начале девяностых, но эту деталь я оказался не в силах изменить, настолько мне нравилось то, что я видел в своем воображении. Простите, историки популярных танцев, простите!

Что до Бели, эта поездка запомнилась ей как самое приятное, что с ней случилось за всю жизнь в ДР. С тех пор она не могла слышать слово «Самана», чтобы перед глазами не мелькнула та последняя весна ее молодости, весна расцвета, когда она была еще юной и прекрасной. Самана навеки слилась в ее памяти с занятиями любовью, с небритым подбородком Гангстера, царапавшим ее шею, с шумом Карибского моря, что игриво обхаживало безупречные пустынные пляжи, с чувством покоя и веры в будущее.

Три снимка, сделанных в Самане, и на каждом она улыбается. Они занимались всем тем, чем мы, доминиканцы, так любим заниматься на отдыхе. Ели жареную рыбу и плескались в реке. Бродили по пляжу и пили ром, пока глазные мышцы не начинали пульсировать. Впервые в жизни Бели полноправно распоряжалась собой и пространством вокруг, поэтому, пока Гангстер мирно дремал в гамаке, она увлеченно играла роль жены, набрасывая предварительный эскиз домашнего хозяйства, которым они вскоре обзаведутся. По утрам она подвергала их домик-кабану тщательной уборке и вешала свежие яркие цветы гирляндами на каждую балку и каждое окно, а из продуктов, что ей удавалось выменять, и рыбы, купленной у соседей, она готовила одно занятное блюдо за другим – демонстрируя навыки, приобретенные в «потерянные годы», – и то, как насытившийся Гангстер похлопывал себя по животу, его недвусмысленные похвалы, тихое испускание газов, когда он лежал в гамаке, все это звучало музыкой для Бели! (По ее представлениям, на том отдыхе она стала его женой во всех смыслах, кроме законного.)

Они с Гангстером умудрились даже поговорить по душам. На второй день он показал ей свой старый дом, заброшенный и побитый ураганом. И потом она спросила его: «Тебе не бывает жаль, что у тебя нет семьи?»

Они сидели в единственном приличном ресторане в городе, где столовался Скотокрадово Семя, когда наезжал в эти места (о чем здесь до сих пор рассказывают путешественникам). Видишь этих людей? – он кивнул в сторону бара. У них у всех есть семьи, по ним видно, семьи, которые зависят от них, и наоборот, и для кого-то это хорошо, для кого-то плохо. Но какая, на хрен, разница, если никто из них не свободен. Они не могут делать что хотят, не могут пойти своим путем. У меня нет никого в целом мире, но зато я свободен.

Бели никогда не слышала, чтобы кто-то говорил так о себе. Я свободен не было популярным рефреном в эпоху Трухильо. Но это задело в ней некую струну, она увидела Ла Инку, соседей и свою все еще подвешенную в воздухе жизнь в ином свете.

Я свободна.

Я хочу быть как ты, сказала она Гангстеру спустя несколько дней, когда они ели крабов, приготовленных ею в соусе с зернами помадного дерева. Он как раз рассказывал ей о нудистских пляжах на Кубе. Ты бы там была звездой, смеялся он, пощипывая ее за сосок.

– Что значит – как я?

– Хочу быть свободной.

Он усмехнулся и приподнял пальцем ее подбородок.

– Тогда станешь, моя прекрасная негра.

На следующий день защитная пленка, окутывавшая их идиллию, наконец порвалась и в прореху посыпались беды реального мира. К их кабане подъехал мотоцикл, на котором сидел чрезмерно толстый полицейский. Капитан, вас требуют во дворец, сказал он, не расстегивая шлема. Похоже, опять проблемы с подрывными элементами. Я пришлю за тобой машину, пообещал Гангстер. Погоди, я поеду с тобой, заторопилась Бели, не желая, чтобы ее снова бросили, но он то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит. Погоди, черт возьми, в бессильном гневе кричала она. Но мотоцикл не притормозил. Погоди! Машина тоже не материализовалась. К счастью, Бели завела привычку подворовывать у него деньги, когда он спал, надо же ей было себя содержать во время его отлучек, а иначе она застряла бы на этом гребаном пляже черт знает на сколько. Прождав восемь часов как последняя идиотка, она взвалила на плечо сумку (оставив его барахло в кабане) и зашагала по обжигающей жаре воплощением мести на двух ногах; шагала, как ей показалось, полдня, пока не наткнулась на продуктовую лавку, где двое крестьян поправлялись от солнечного удара теплым пивом в компании с лавочником, сидя в тени и отгоняя мух от закуски (другого тенистого места поблизости не наблюдалось). Когда мужики наконец осознали, что она стоит напротив них, они с трудом, но поднялись. К тому времени ее злость иссохла, ей хотелось только одного – прекратить передвигаться пехом. У кого-нибудь здесь есть машина? К полудню она сидела в пропыленном «шевроле», направляясь домой. Вы бы придерживали дверцу, посоветовал водитель, а то она отвалится, не дай бог.