Короткометражные чувства

Оно сладкое, тягучее, абсолютно неприличное с точки зрения материала, которым пользуются пишущие (бездарности и те, кто может чуть больше: с точки зрения людей (не) разумных.

Оно прекрасно и безобразно, страшно и смешно — великий образец гротеска! — трогательно и вульгарно, невинно и искушённо.

Оно сидит в голове, стучит в висках, отдает в ступни, в щиколотки, колени, бедра, и выше, выше. Выше! — там, где грудь, и ключицы, и шея, и — ах! — снова: голова. Виски. Например, Scottish Collie/0,7. Locus minores resistentia!! Место наименьшего сопротивления — это чувство!! Оно не дает продыха, держит в колоссальном напряжении, связывает по ногтям и ресницам, забивается в потерянную пломбу, выглядывает из подмышек, из ноздрей, ушей, пупка; оно везде, всюду, всегда, постоянно!

Оно, говорит кто-то, динамично и легко усвояемо. У него теплые нежные губы. У него злые губы, страшные губы! Это чувство — Ночь и День, Луна и Солнце, Она и Он, Бабочка и Паук, Коралл и Нефрит, Любовь и Ненависть, Бедность и Богатство, лучшая в мире Стекляшка, блестящая в радуге отражений тысяч наших «Я», сплетенных между собой невидимыми нитями омерзения и восторга.

…чувство, когда хочется размозжить любимо(му)/(ой) — ненужное зачеркнуть — голову.

То чувство

То чувство похоже на стон недобитых Иродом младенцев. Оно страшное, гулкое, больное. Оно впивается острыми иглами в сухожилия, затягивает в смирительный корсет, смеется над святынями, носит с собой оружие, распинается о trip'ax и не только. Оно возбуждает, пьянит, сводит с ума. Водит за нос, покупает тысячу маленьких ненужностей. Оно нащупывает в темноте руки, проламывая диван словами — и слова становятся выпуклыми от такого нахальства, и их можно трогать, будто в книжке для слепых…

То чувство заглядывает в замочную скважину прежних чувств, пытаясь найти в них изъян, пытаясь заменить настоящим временем все остальные времена, которых гораздо больше, чем три, или пять, или семь… Оно обнимает шелковыми рубашками, пронзительными духами, горькими конфетами, сладкой водкой. Расчесывает на ночь волосы частым гребешком, рассказывает страшную сказку о том, о чем и сказать нельзя, и ездит по ушам, и целует их, и плачет, бедное, маленькое, жадное и эгоистичное, огромное, щедрое, самое лучшее в мире.

…любовь.

Это — То

Это — То, что они так долго искали. Оно думало, будто такого не бывает, и Оно тоже думало, будто такого не бывает. Но Это случилось и оказалось Тем. Оно задыхалось от свалившегося внезапно счастья, как сваливаются внезапно в колодец и тонут. Но и Оно не хотело бы ничего другого, ничего другого, ничего другого! Оно садилось к Оно на колени, дотрагивалось до колен, становилось на колени — так они понимали, что нашли главное.

Иногда им хотелось убить друг друга, иногда — умереть от блаженного прикосновения друг к другу, и всё было не как у людей, но Небо было, и Земля была, и они стояли на ней, хохоча и плача, плача и хохоча, а-а-а-а-ах-ха-ха, а-а-а-а-а-ах-ха-ха!

Лист девятый Клиника фразеологии

У Риммы Рудольфовны три шубы, машина, двухуровневый флэт, дочка-розанчик, функциональный хасбант, а у Таисьи Филипповны сапожки «прощай молодость», хрущоба, сломанный пылесос и кролик дареный — пусть не конь, да в зубы одно не посмотришь. Римма Рудольфовна как сыр в масле катается, Таисья ж Филипповна в претензии: принимает на свой счет, глотает пилюлю, за живое задетая. Уж она с подпорок сбилась, до седьмого пота трудилась — лица нет, голова кругом, ум за разум зашел, выжатый лимон, света белого не видать, локоток не укусить, а Римма Рудольфовна знай себе и в ус не дует, чаек заваривает, в сторонке стоит — ни тепло ей ни холодно: дела делает, интересы Компаньи блюдет. Дело ее — сторона, вот и горюшка мало, все как с гуся вода. Ни бровью не поведет, ни ухом, а на рыльце ни пушка — депиляция. У Таисьи ж Филипповны и на эпиляцию нема — оттого ни жива ни мертва, язык отнялся, руки по швам, кровушка в жилах стынет. На снедь и глянуть не может — зрачки на лоб лезут: что осиновый лист, поджилки трясутся, душа в пятках мозольных, хвост поджат — небо с овчинку! А то и дело: на sosлуживицу-то новую ручонками ну махать, ножонками топотать — соперницу учуяла. «Скажите-ка на милость, — кричит, — и мы пахали!». Sosлуживица бровь поднимает, глаз прищуривает, а тут — на тебе, не фунт изюма! озлилась, значит — в бутылку лезет, гусей дразнит, с левой ноги встает, битый час пик горячку порет, из себя выходит, под жаркую руку дверью хлопает: черт-те что! Сюда б Римму Рудольфовну, да в пробке она, незадача… Уж Римма-то Рудольфовна цену всему знает, уж она б всех на один аршин-то смерила, а Таисью-то Филипповну и подавно — даром разве та поперек горла стоит, кровь портит, глаз колет, ухо режет? Ужо ей покажут, ужо узнает она, где раки-то зимуют — ужо с нее три шкурки-то спустят! С ней-то, с Риммой Рудольфовной, шутки плохи — коли в порошок не сотрет, на пушку точно возьмет — хлебом не корми. Не поздоровится никому, коли на носу не зарубят — язычок-то прикусить надобно, не то с раками зимовать! Таисья Филипповна меж тем зубы скалит: крутит, околесицу несет — кошки у ней на сердце скребут, камень на душе висит, в жар бросает: страшно! Голова кружится, кусок в горло нейдет — западню чует. Ржа Таисью Филипповну поедом ест, только глазенками и хлопает: «Скажите-ка на милость! Вот так так! Ну и ну! Хорошенькое дельце!». А Римма Рудольфовна к парадному уж подруливает — все в ней через край бьет, все в руках горит. Уж ей ли, ей ли, в самом деле, гор не своротить, живьем в землю не зарыть, быка за рога не взять?.. Пальца ей в рот не клади — тут же в оборот возьмет, в одну точку бить будет, свое гнуть станет: из кожи вон, хоть кол на голове теши, пушкой не прошибешь! Заботу ней полон рот, да только Римма Рудольфовна — калач тертый, воробей стреляный, рука у ней набита: и не такие виды видывала, подумаешь, птенцы желторотые, молоко на губах не обсохло, плавают мелко, а туда же! Отворяют Римме Рудольфовне дверь, а за дверью той народец небо коптит, в потолок плюет, баклуши бьет, ворон считает, лодыря гоняет, из пустого в порожнее переливает — мухи с тоски дохнут! — с жиру бесится, интересы Компаньи не блюдет, одним словом. «Язык, что ли, без костей?» — Римма Рудольфовна брови сводит, а Таисья Филипповна косточки всем уж перемыла, тары-бары развела, антимонии навела, лясы-балясы поточила, шершавый почесала. «Вы по-что, Таисья Филипповна, каштаны из огня таскаете, свинью подкладываете, рыбку в мутной воде ловите?» — «Да без меня тут и вкривь и вкось, через пень колоду, с пятого на десятое, — кричит. — На авось хотите? С меня взятки гладки!» — «Комедью-то не ломайте, — Римма Рудольфовна брови сводит, интересы Компаньи завсегда в приоритете. — Кто не работает, тот не ест! Ножку-то не подставляйте, масла в огонь не лейте!» — «Голубушка, Римма Рудольфовна… — стук-постук, стук-постук. — Sosлуживица-то наша ни пава ни ворона, ни рыба ни мясо, из молодых да ранних, — стук-постук. — Бестия продувная, сошка мелкая — ее и пушкой не прошибешь!» А sosлуживица: «Где Саша не пропадала? Ой ли, чертуш-ко не шутит? Ва-банк пора!» — мозгует, значит. Была не была — к Таисье Филипповне: «Дурачина ты, простофиля! Уж я тебя под орех-то разделаю, уж головушку-то намылю, уж перцу-то да на все корки задам!» Снег на голову Таисьи Филипповны сыплется, гром средь ясного ее неба раздается, недаром бабушка-то надвое говорила, вилами по воде писала… Ох, не хочется меж небом и землей болтаться! У нее ж ни кола ни двора, дома хоть шаром покати — один кролик, и тот — декор!Бьется щукой об лед, аж живот подвел — хоть зубы на полку, хоть на хлеб и воду садись, до ручки дошла! А у Риммы Рудольфовны все честь по чести, дым столбом, чин чином: на широкую ногу живет, дом — полная чаша. Sosлуживица же — вот те раз — глотку промочить не будь дура, по маленькой, в перерыв. И вот уж подшофе, под градусом, per aspera ad astra… «Черт бы такие звезды подрал!..» — негодует Римма Рудольфовна: человечий фактор ох как мешает интересы Компаньи блюсти! Уж лучше б, думает, семь пятниц на неделе, чем под мухой, чем в лоск да в стельку, чем море разливанное! Ошибочка вышла, проблемка-то яйца выведенного не стоит. У нее-то, у Риммы Рудольфовны, все в ажуре, яснее ясного, комар носа не подточит, точка в точку, черным по белому — да как на ладони, буквально! А тут — по пьяной лавочке, с пути сбилась, в лужу, значит, села… Уперла в бока руки: «Ни за что! Ни в жысть! Попалась на удочку! Вокруг пальца обвести! На арапа взять! Очки втирает, зубы заговаривает, а я — за чистую монету принимай? С три короба наврала! На мякине провести хотела!» Тут Таисья Филипповна со всеми потрохами на стол — ни дать ни взять, кошка — запрыгивает, одежду на себе рвет: «Черта с два карта бита, черта с два! Я вам рога-то пообломаю, костьми лягу, перчатку брошу!» А Римма Рудольфовна ухо востро держит, к трубке телефонной жмется, кого надовызывает: до мозга костей, до кончиков ногтей, всеми печенками, в пух и прах, под метлу, единым кулаком: «SOS, "eтить их боком!» Интересы Компаньи блюсти не дают, анархия — мать порядка! А Таисья Филипповна, змея подколодная, головушка светлая, крокодиловы слезы льет: в ложке воды утопить — завсегда, камень за пазухой держит. Взятки с нее гладки: кричит, кукарекает, уши прож и жживает, оскомину набивает, глаза мозолит… грамоту Филькину зачитывает: «Дни мои сочтены, в гроб гляжу, одной ногой в могиле стою, дышу на ладан, к праотцам отправляюся, богу душу отдаю! Как прикажу долго жить, как ножки свои протяну, как в ящик-то сыграю, вечным сном засну, как головой заплачу, конец найдя, как шею сломаю, костей не собрав, как в петлю-то полезу!.. Руки на себя наложу, глаза закрою — так и вспомните: вогнали во гроб, в могилу свели, к стенке на убой поставили — тут и испущу вздох последний…»

А они ее уж под белы рученьки, на свет серый да в карету: дорогой ценой та карета Римме Рудольфовне досталась, не приведи господь! А все кругом только диву даются, ладони разводят, ресницами хлоп-хлоп: «Пес их знает, где раки зимуют» — языки прикусили, хлебом не корми, дай поглазеть, аж слюнки текут… Пуще ока Римма Рудольфовна за Компаньей приглядывает, пуще ока; косточки же перемывши, пальцем в небо потыкав, во Свояси отправляется, за еврик держится, дуру валяет, раз и навсегда, испокон века, а sosлуживцы, хоть спины гнут, про меж себя шепчутся: «Была не была! Где наша не пропадала! Подернем, подернем, да ухнем! Э-эх…»

Лист десятый Прокрустовы ложки

…твой любовник Прокруст манит тебя в кровать.

Арефьева

Ложе — узкое до страха, белое до боли, — мешало телу, которому одного только и хотелось: спрятаться, затаиться, снова (хотя б на миг!) стать эмбрионом, забыв о холоде заоконного пространства. Вычеркнуть ненужные, скучные, набившие оскомину имена, звуки, запахи. Удалить возможность слишком резких движений. Ампутировать нескончаемость самоповторов. В общем, откалибровать монитор так, чтобы глазам стало удобно: навсегда.

— А где чай? — вторгается Обычный в мир Франсуазы: холодный душ.

— Не помню, — отвечает она и морщит душу, понимая, что если нос, то непременно скандал.

— ?.. — Обычный упирает руки в бока.

— Не помню. Видишь, я работаю, — Франсуаза указывает пальчиком на словари, и зрачки ее расширяются.

— Ну, конечно, зачем помнить о каком-то чае, когда вокруг столько буковок! Французские, английские, немецкие… — загибает пальцы Обычный.

— Прекрати, — невольно Франсуаза переходит на свистящий шепот. — Прекрати, будет хуже.

— Эгоистка, — Обычный хлопает дверью, но Франсуазе от этого не легче: ее текст уже перебили, срочно нужно бинтовать.

Прокруст тем временем подходит к диве, недовольно качая головой — ложе его для дивы нехорошо: то руку судорогой сведет, то нога занемеет, а то и затылок ныть начнет…

Обычный же садится на любимого конька-горбунка:

— Объясни, нет, объяснись, почему ты всю жизнь думаешь только о себе? Неужели так трудно сделать то, о чем тебя просят? Просто купить чай,Франсуаза… Неужели ты в самом деле ничего не помнишь?

А Прокруст ходит по комнате взад-вперед, вдоль-поперек, стелется по полу и потолку, по окнам и стенам: размерчик снова не тот: опять — лишнее, ненужное, не позволяющее осчастливить лежащую диву: слишком высока, длинна, раз-бро-са-на, слишком для формыего своеобразна: слишком всё, слишком — в футляр не спрячешь!

Смеется Прокруст страшным своим смехом, тужится над очком — ан бестолку: ни мысли в голове, ни грамма в сосуде, одна птица в клетке, да и той крылья резать надо.

— …если ты веришь в то, что я стану вечно терпеть эти выходки, то ошибаешься! Я сыт, сыт, сыт по горло твоей безалаберностью! И эти грязные ложки… Что ты возомнила о себе, черт возьми?! Да ты самая обыкновенная ба-ба! Подумаешь, переводы… У людей уже дети растут, а ты?!.. Кому они нужны, эти твои книжки? Бальзак, "eпт…

Прокруст чуть было не прослезился: слишком хороша оказывалась дива для резки, слишком нежны у нее крылья, слишком красивы запястья.

— Дива моя, дива, что ж мне делать с тобой прикажешь? Как конструкцию изменить, как мир перевернуть, на что силушку последнюю растратить, как ложе не опорочить?!