Короткометражные чувства
Шрифт:
— Кто ты? — спросила Гусеница.
— Что-что? — переспросил Жираф: ведь у него была такая длинная шея и только потом — на са-амом верху! — голова, поэтому смысл сказанного не всегда доходил.
— Кто ты? — снова крикнула Гусеница.
— Ты? — удивился Жираф.
— Да не «я», а «ты» — кто? — еще громче крикнула Гусеница.
— Что — «то»? — поднял брови Жираф и, не услышав вздоха Гусеницы, сказал: — Интересно, как тебе удалось стать белой? Ведь ты так долго жила в саду под лестницей!
— Какая разница! Я теперь знаю одну человеческую сказку! — гордо заявила Гусеница.
— Какую маску? — опять не понял Жираф.
— Ну, ты даешь! — Гусеница расстроилась.
Гордое красивое животное, даже силясь, не могло
— Будь здоров! — сказала она Жирафу.
— С каких дворов? — переспросил тот, но Гусеница уже отправилась во Свояси, где и заснула, а проснувшись, поняла, что влюбилась в длинношеего.
Утром она снова поползла на поляну, где Жираф с наслаждением стоял, впитывая солнечные лучи.
— Как дела? — спросил он, а Гусеница поняла, что до Жирафа долетают лишь последние слоги, и крикнула:
— Хорошо!
— Ты читала ОШО? — спросил Жираф.
Вместо ответа Гусеница попыталась заглянуть ему в глаза, но они были так далеко, так высоко! Гусеница долго подбирала слова, чтобы их окончания дошли до Жирафа — сначала это оказалось непросто, но потом… потом Жирафа даже тронуло ее явление, ведь до него никто и никогда не пытался достучаться!
Гусеница приобрела этимологический словарь и, копаясь в происхождении чудодейственных слов, заново научилась говорить, выучив одному Жирафу понятный язык. Теперь до Жирафа доходило значительно больше, но, конечно же, не все, не все…
— Что такое безмятежность? — спросила его однажды Гусеница.
— Это когда ничего не хочется, — ответил Жираф и, подумав, добавил: — Кроме Солнца.
Гусенице же было далеко до желания одного лишь Солнца; ее маленький мозг жгло другое, совсем другое! Она любовалась оранжевой бабочкой, уже несколько дней кружащейся над жильем какого-то отшельника.
— Ты бы смог полюбить Ее? — удивила она Жирафа вопросом.
— Я могу любить только Солнце, — покачал головой Жираф. — Иначе моя шея станет короче, и…
— Но зачем тебе такая длинная?! — почти возмутилась Гусеница.
— Так легче дотянуться до Неба! — улыбнулся Жираф, втянув ноздрями воздух.
— А… — пропела Гусеница и поползла к себе.
Она думала, думала, думала… Очень долго думала, пока, наконец, не заметила, как пошел снег. Жираф же стоял на поляне, жадно вбирая в себя последние лучики.
Гусеница крикнула:
— Ты до сих пор хочешь на Солнце?
Жираф молчал; глаза его не выражали ничего, кроме печали.
— Но если тебе хочется Солнца, значит, ты не безмятежен! — снова крикнула она.
Жираф оглянулся, но никого не заметил — ведь Гусеница оказалась одного цвета со снегом! Ах, как хотелось ей в тот момент засиять хотя бы одним радужным оттенком!
Но белые хлопья засыпали ее, а до Жирафа снова не доходило, что она умирала.
Наклонившись, Жираф заметил на земле темно-красный комочек. Он ткнулся в него мордой, ощутил привкус крови, а поняв, что комочек — живой, лизнул тот языком.
В коконе, сплетенном из собственного тела, спала бывшая Гусеница: Жираф отнес спящую к дереву и, спрятав между трещинами коры, оставил.
Весной Жираф увидел Бабочку. Она кружилась над его мордой — такая нежная и красивая, что он даже опешил, устыдившись своей «грубости»; пятна же на собственной шкуре показались ему пятнами на Солнце… А Бабочка летала над ним, становясь то черной, то зеленой, то дымчато-розовой. У Жирафа сильно забилось сердце, и он закричал:
— Расскажи! Расскажи, как тебе это удалось! Почему я не видел тебя такой раньше?! Откуда ты?!
Но Бабочка молчала, и лишь слишком быстрое трепетание крыльев говорило о
том, что она понимает Жирафа.А тот все кричал:
— Расскажи мне о Солнце! Расскажи! Я не окончательно безмятежен, раз люблю Солнце, Гусеница не наврала!
Бабочка присела на переносицу Жирафа, а потом устремилась вдруг в Небо: долетев до самой горячей звезды и смертельно обгорев, с катастрофической скоростью приближалась она к Земле.
Жираф бил копытами, а увидев обугленную, забыл свое имя — и лишь что-то невесомое не дало ему выругаться.
Лист четырнадцатый
Эталонный постмодернизм
Все это слышал некий господин в одном из ресторанов в канун Нового года: «Правдивейшая из трагедий — самый обычный день», — утешала его Эмили Дикинсон.
— Я сижу в баре, среди бела дня, поэтому наедине с барменом, который рассказывает мне свою жизнь. Почему, собственно? — пожимает плечами Гантенбайн. [46]
— А почему бы и нет? — замечает на бегу Мартовский заяц, подрабатывающий в свободное от сказки время официантом. [47]
46
М. Фриш. «Назову себя Гантенбайн».
47
Л. Кэрролл. «Алиса в Стране Чудес».
— Чтобы страдать, ему не хватает воображения, — косится Буковски на Гантенбайна и, заказывая шестую кружку пива, резюмирует: — Человек либо поэт, либо кусок резины: [48]
— Свобода приходит нагая, — перебивает его Костя Гуманков, [49] обернувшись на дам за соседним столиком: одна из них явно мертва, другая же, собираясь с силами, пытается казаться самодостаточной:
— Я оставляю тебя одну в зале, где ты говорила со мной как чужая, где ты не узнала меня несмотря на свет ламп. [50]
48
Ч. Буковски. Из сборника «Блюющая дама».
49
Ю. Поляков. «Парижская любовь Кости Гуманкова».
50
М. Виттиг. «Лесбийское тело».
— Заа… бил ме… меня уубил ме… ня, да ты?
Что за текст лезет изо рта? — издали, кто-то, кому-то. [51]
— Вот тест, чтобы узнать, закончена ли твоя миссия на Земле: ЕСЛИ ТЫ ЖИВ — ТО НЕТ, — также издали, кому-то, кто-то: [52]
— А вы-то как же, ваши сиятельства, Клавочка, Фёклочка, как же вы-то здесь оказались с такой болезненной скоростью? Может, я просто грежу, может, я в агонии? А ежели нет, то повествуйте, силь ву пле! — требует Мишель, желая продолжения банкета в номерах. [53]
51
Л. Петрушевская. «Номер Один, или В садах других возможностей».
52
Р. Бах. «Иллюзии».
53
В. Аксёнов. «Вольтерьянцы и вольтерьянки».