Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод)

— Все равно мне жаль.

Джуд не ответил, и, хотя он покраснел еще больше, чем обычно, не отводил глаз от Луиса.

Луис вздохнул. Он действительно очень устал.

— Ну и что? Может, ты и прав. Может, такая мысль и была. Но если и так, то она была где-то глубоко. Я вовсе не думал, что заказывать. Я думал про Гэджа.

— Я знаю, что ты думал про Гэджа. Но ты знаешь разницу. Твой дядя был могильщиком.

Да, он знал разницу. Гробница — это целое строение, она может сохраниться очень долго. Это прямоугольная бетонированная яма со стальными прутьями, которая после завершения похорон закрывается сверху тяжелой бетонной крышкой. Все дыры между крышкой и стенами тщательно заделываются. Дядя Карл говорил как-то Луису, что одну из таких гробниц они вообще не смогли открыть.

Дядя Карл, который любил поболтать (и со своим сыном, и с Луисом, работавшим с ним иногда как ученик могильщик), охотно рассказывал племяннику истории про эксгумацию. Бывало, случались довольно забавные вещи. Он говорил, что люди, почерпнувшие сведения о раскапывании могил из фильмов ужаса с Борисом Карлоффом и Дуайтом Фраем, ничего в этом не понимают. Открыть гробницу могли и двое человек с лопатами — только для этого им понадобилось бы шесть недель. Поэтому обычно применяется кран, чтобы снять крышку. Так было и в тот раз. Могилу открыли, и кран подцепил крышку. Но она и не думала отходить. Бетонные стенки уже отсырели — в Чикаго тогда была дождливая погода — и дядя Карл с напарником слышали, как внутри капает вода. Тут сама гробница стала понемногу вылезать из земли. Дядя Карл заорал крановщику, чтобы он прекратил тянуть, и пошел в контору за чем-нибудь — отбить крышку. Вернувшись, он обнаружил, что кран, не выдержав тяжести, свалился прямо на гробницу, а крановщик сломал себе нос. Кульминацией рассказа для дяди Карла было то, что через шесть лет этого парня выбрали президентом местного отделения профсоюза.

Прокладка была гораздо проще. Она представляла собой простую бетонную коробку, открытую сверху. Ее помещали в могилу утром перед самым погребением. Потом внутрь ставили гроб. Наверх накладывались два крепления, которые могли стягиваться цепью и соединялись с бетоном прокладки железными кольцами. Каждое из креплений весило шестьдесят, от силы семьдесят фунтов. И никакого запечатывания.

Мужчина легко мог вскрыть такую прокладку — вот о чем говорил Джуд.

Мужчина легко мог вытащить из могилы тело своего сына и похоронить его в другом месте.

«Тсс... тсс... Не надо говорить о таких вещах. Это тайна».

— Да, я знаю разницу между гробницей и прокладкой, — сказал Луис. — Но я вовсе не думал о том... о том, что ты имеешь в виду.

— Луис...

— Уже поздно, — сказал Луис. — Уже поздно, я пьян, у меня болит сердце. Если хочешь рассказать мне эту историю, то рассказывай и иди домой.

— Ладно, Луис. Спасибо.

— Только скорее.

Джуд немного помедлил, собираясь с мыслями, и начал говорить.

39

— В те дни, во время войны, поезда еще останавливались в Орринггоне, и Билл Батермэн приехал туда на катафалке, чтобы забрать тело своего сына Тимми. Гроб несли четыре железнодорожника. Одним из них был я. Там был один военный, со всеми этими гробами — что-то вроде армейского могильщика — но он никогда не покидал поезд. Он сидел пьяным в вагоне среди дюжины гробов.

Мы погрузили Тимми в катафалк — тогда еще не было скоростных поездов, и нужно было быстрее похоронить его, чтобы он не разложился. Билл Батермэн стоял там. Лицо его было каменным и... сухим, понимаешь, Луис? На нем не было слез. Хью Гербер, который тогда вел поезд, сказал, что вагон с гробами поедет дальше. Он сказал, что на остров Прескью прибыл самолет, полный гробов, и теперь их отравляют на юг.

Военный подошел к Хью, вынул из кителя поллитра писки и сказал певучим голосом южанина: «Господин машинист, вы знаете, какой груз вам предстоит везти?»

Хью помотал головой.

«Так знайте. Я везу гробы отсюда до самой Алабамы».

Хью сказал, что военный достал из кармана список и показал ему: «Мы должны оставить два гроба в Хоултоне, один в Пассадумкеге, два в Бангоре, один в Дерри, один в Ладлоу и так далее. Чувствуешь себя просто каким-то чертовым молочником. Давайте выпьем».

Но Хью не стал с ним пить, потому что в Бангоре свирепствовала инспекция, и его могли заставить дыхнуть.

Тогда этот военный напился в одиночку.

Так они и ехали, оставляя свои обернутые флагами гробы на каждой станции. Их было восемнадцать или двадцать, этих гробов. Хью говорил, что на всем пути до Бостона их встречали плачущие родные, всюду, кроме Ладлоу... а в Ладлоу его просто поразил вид Билла Батермэна, который не плакал, но сам выглядел, как мертвец. Когда Хью закончил эту поездку, он с тем военным выпил весь оставшийся у того запас виски. Он напился так, как никогда не напивался, а после пошел к шлюхам, чего он тоже никогда не делал. И он сказал, что никогда больше не хочет водить такие поездов.

Тело Тимми привезли в похоронное бюро Гринспана на Терн-стрит — сейчас там стоит новая прачечная Фрэнклина, — и через два дня его похоронили на городском кладбище с воинскими почестями, как полагается.

Ну вот, Луис, теперь смотри: миссис Батермэн умерла за десять лет до того, рожая второго ребенка, и это тоже много значило. Второй сын мог бы облегчить его боль, как ты думаешь? Второй сын мог бы напомнить старому Биллу, что он кому-то нужен, кто-то горевал бы с ним вместе. Я думаю, тебе легче — все же у тебя есть еще ребенок. Дочка и жена, которые живы и здоровы.

По сопроводительному письму, полученному Билли от командира взвода, где служил Тимми, его убили на пути к Риму 15 июля 1943 года. Через два дня его тело отправили домой, и 19-го оно прибыло в Лаймстоун. На следующий день оно попало на поезд к Хью Герберу. Многие из убитых в Европе там и были похоронены, и все, кто прибыл на том поезде, чем-нибудь отличились. Так и Тимми погиб, взорвав вражеское пулеметное гнездо, и был посмертно награжден Серебряной звездой.

Тимми похоронили — не помню точно, но по-моему 22-го июля. Через четыре или пять дней Марджори Уошберн, которая тогда разносила почту, увидела, как Тимми идет по улице. Ее как ветром сдуло оттуда, сам понимаешь. Она вернулась в офис, сдала сумку со всей почтой Джорджу Андерсону и сказала, что идет домой.

«Марджи, ты что, заболела?» — спросил ее Джордж. — Ты белая, как крыло чайки.

«Я испугалась, как никогда в жизни, и не могу даже говорить об этом, — сказала Марджи Уошберн. — Я не скажу ни маме, ни Брайену, никому. Когда я попаду на небо, и Иисус меня спросит, то ему я, может быть, скажу. Но не думаю, что он спросит». И так она ушла.

Все знали, что Тимми мертв; в «Бангор дейли ньюс» и в эллсуортском «Американце» печатался некролог, с фотографией и всем прочим, что положено, и половина города была на его похоронах. А Марджи видела его идущего по улице, крадущегося по улице, как она призналась в конце концов Джорджу Андерсону только через двадцать лет, а потом она умерла, и Джордж рассказал это мне, хотя она просила его никому не говорить. Джордж говорил, что это, кажется, не давало ей покоя всю жизнь.

Он был бледным, говорила она, и одет в холщовые штаны и фланелевую охотничью куртку, хотя в тот день было тридцать два градуса в тени. Мэрджи говорила, что полосы у него сзади стояли дыбом, а глаза были, как изюминки в тесте. «Я видела призрака, Джордж, — так она сказала. — Вот что меня напугало. Я никогда не думала, что увижу такое».

Ну ладно, вот что было дальше. Скоро и другие стали намечать Тимми. Миссис Страттон — да, ее звали «миссис», хотя никакого мужа у нее не было; она жила в маленьком домике на Педерсенроуд, и у нее было много джазовых пластинок, и с ней можно было познакомиться накоротке, если у вас была бумажка в десять долларов. Ну так вот, она увидела его с крыльца и говорила, что он шел по дороге и остановился напротив нее.