Кошачья добыча
Шрифт:
— Ей просто надо постоять так, пока шквал не уймётся, — крикнула Розмари вдогонку Пеллу. Мешок отвешивал руки, и она чуть приподняла его, навскидку оценяя вес. Ботинки оовсем отсырели от слякоти и грязи, и пальцы ног, казалось, заледенели от холода.
Пелл уже раскланивался с дрожащей на ветру, как тростинка, девушкой. Они о чём-то переговаривались, та было улыбнулась, но очередной порыв усилившегося ветра отнёс слова в сторону от напрягавшей уши Розмари. Пелл повернулся, окликая её.
— Я пойду помогу ей добраться до города. Забирай картошку и ступай домой. Я обернусь чуть погодя.
Потрясённая, она неподвижно стояла под бушующим водопадом дождя, неверяще наблюдая, как на её глазах Пелл приглашающим жестом распахивает свой плащ, чернеющий на ветру, словно вороново крыло, с улыбкой предлагая Меддали укрыться под ним у него на груди. Что та мигом и проделывает, рассыпавшись звонким смехом.
—
— О, да полный порядок. Ей по плечу справиться с любым дождём. Увидимся позже, Рози!
И что, что ей тогда оставалось делать? Ей, промозглой от ветра и замёрзшей до костей от холода и сырости; ей, с руками, обременёнными картофелем и рыбой, — и животом, с нерождённым ещё дитя, — и сердцем, раздавленным под непосильной ношей, что он так невзначай свалил на неё. Ей-то самой он и не вздумал предлагать закутаться в плащ, когда небеса неожиданно грянули бурей. Нет. Он предпочёл преберечь тот для спасения незнакомки. Для милашки в роскошном платье, с осиной талией и россыпью колец на пальцах. А она, Розмари? Что там, подумаешь, какая-то девка, брюхатая его ублюдком. Она беспомощно следила взглядом, как крошечные фигурки удаляются прочь, всё дальше и дальше, и никак не могла придумать, что же ей делать. Но ветер задул с новой силой, словно подпихивая под бок в сторону дома, и она ушла тоже.
А после, кое-как добравшись до коттеджа, на еле держащих ногах, вымокнув до кости, сготовила ужин в их жалкой лачуге и села ждать его. И ждала. Ждала Пелла всю ночь напролёт, и утро, и день, и следующую ночь, и ещё долгие дни, обернувшиеся неделями, а затем и месяцами. Ждала, рыдая и надеясь, не переставая ждать, даже когда малыш уже явился на свет; ждала, что Пелл опомнится, придёт в чувство и вернётся домой, к своей новообретённой семье; ждала, что родичи разлучницы узреют наконец, сколь никчёмного парня пригрели у себя и отвадят его, выгнав взашей; ждала, даже когда у дверей появился дед Пелла, сгорая от стыда, поглядеть на новорождённого правнука.
К тому времени досужие слухи облетели уже всех, кого можно. Тем днём Пелл следовал за Меддали прям до самого бота, что должен был взять девушку на борт и отшвартовать обратно, через залив, к огромному дому отца в Доритауне. Сельские сплетницы старались что есть сил, чтобы так или иначе просветить Розмари во все детали истории. Пелл пришёлся по душе Моррани-старшему. Впрочем, Пелл всегда и у всех пользовался благосклонностью, красавчик Пелл, с его широченной улыбкой, весёлым нравом и умением легко втираться в души. Отец Моррани дал ему работу в одном из своих пакгаузов. Какое-то время, впрочем, весьма короткое, она пыталась было заставить себя поверить, что Пелл пошёл на это ради них обоих. Кривила душой, делая вид, что тот просто воспользовался плывущим в руки шансом нажиться как следует. Ради них. Что вскоре он вернётся домой как ни в чём ни бывало, исправившись и раскаявшись, с карманами, набитыми доверху монетами. Ради них обоих. Всё ради них. Может даже, он позаботится о Розмари с Гилльямом и перевезёт их всех в уютный маленький домик где-нибудь в Доритауне. Или, нет, просто однажды ночью, широко распахнув дверь, шагнёт через порог, с грузом игрушек и тёплой одёжки для своего сына. Вот и пускай тогда селяне заткнут-таки рты, враз подавившись насмешками! Пускай как есть убедятся, что Пелл любит её и любил все время, не забывая ни на минуту.
Но Пелл так и не шёл. Дни всё тянулись и тянулись унылой чередой; Розмари что есть духу боролась за их существование, выбиваясь день ото дня из сил, а её малыш рос и рос, прибавляя час от часу. Глупые, нелепые мечтания оборотились горечью и ожесточением. Она то плакала, то оплакивала себя и свои дурацкие надежды, то проклинала злой рок, нависший над ней. Она возненавидела Пелла всем сердцем и жаждала отмщения. Она то винила Пелла, следом за ним — Меддали, потом корила себя, затем опять же — Меддали, и наконец, вновь обращалась к Пеллу, и так по бесконечному, бессмысленному кругу снова и снова. Права была Хилия, сказав резко и начистоту: она, казалось, слегка повредилась рассудком. Но её было уже не образумить. Немыслимо было взывать к разуму и остановиться, прекратить нескончаемый поток ненависти и вины. А потом, о прошлом году или около того, она вдруг перестала вообще что-либо чувствовать к Пеллу, за вычетом робкой надежды, что тот никогда уже не вернётся обратно и не нарушит тот мир и порядок, что Розмари наконец нашла силы обрести, сама с собой.
— Увидимся после, — так сказал он много лет назад. Она едва сдержала в себе порыв, поинтересоваться теперь, о каком таком «позже» он говорил. Она разглядывала его, с ног до головы, покуда тот прошагал до
самой двери. Всё та же, как и прежде, холёная, блестящая грива волос, новые, с иголочки, сапоги, и пальто, пошитое, должно быть, с особым расчётом, чтобы широкие плечи гляделись как можно лучше. Неужто Меддали сама выбирала одежду ему под стать? Она неловко склонила голову, мельком бросив взгляд на собственную, латаную-перелатаную юбку, с подолом, испачканным в грязи, когда приходилось на коленках лазить по грядкам, проверяя сеянцы. А в пару к ней — изношенные донельзя ботинки с запихнутой внутрь сухой травой заместо чулок. Розмари вновь провела шероховатыми, загрубелыми от тяжёлой работы ладонями по бокам и подолу юбки, чувствуя себя грязной, неопрятной — и обозлённой вдобавок. Она тоже когда-то была хорошенькой, пускай и бедной. Теперь же оставалась просто грязной нищенкой в одежде из заплат и с подрастающим ребёнком на коленках.Ещё одна вещь, что он отобрал у неё. Никогда больше ни один поклонник не постучит в её дверь, не найдётся ни один мужчина, что осмелится ухаживать за ней. Никогда не найдётся товарищ и супруг для неё, один лишь сын, поделивший жизнь матери надвое и разделивший её с ней. Навеки.
Он открыл дверь даже без доли сомнений или стеснения. Подметил, или нет, что она починила ременные петли на косяке, и створки больше не скребут по полу, а сверху не зияет щель, сквозь которую всегда задувало холодом? Если и да, то всё равно не обмолвился и словом. Пклл замер лишь раз, на миг, стоя на пороге, а потом шагнул внутрь. Она вдруг обнаружила, что чуть ли не вдогонку поспешает за ним. Розмари не хотела, чтобы он оторвал Гилльяма ото сна, а ещё больше, — чтобы первый взгляд малыша, спросонья, не наткнулся на отца, смутно нависшего над кроваткой ровно незнакомец, перепугав и устрашив сына.
Она обнаружила Пелла озирающимся по комнате и ощутила под сердцем, словно удар, горячее чувство довольства, оттого, сколь удивлённым сказался тот, мотая туда-сюда головой. То больше не была старая, засплесневелая, затянутая паутиной и пылью лачуга, кою некогда дед его впервые определил им; но и не тот дешёвый, дрянной коттеджец, где они прожили недолгие месяцы вместе. Её взгляд как на поводу следовал за его, и картина эта приводила в изумление и саму женщину, как, должно быть, и Пелла; теперь, когда, открывалась возможность для сравнения прошлого с настоящим. И дело вовсе не в переменах, что она привнесла (хотя Розмари исподволь и привыкла видеть — и блекло-синие занавески на окнах, и ошмётки глины и мха, коими были промазаны стены, и аккуратно прочищенный и обметённый очаг с горящими углями, и ящик, стоящий рядом, с щепками для растопки, и гилльямов маленький колченогий стульчик о трёх ножках возле огня). Нет, что и удивляло её теперь, так внезапное осознание, — о том времени, когда Пелл ещё жил здесь, с нею; и о ней самой, Розмари, покорно смиряющейся, соглашающей на всё, как оно есть, в том числе — и ту жалкую лачугу (да-да, конечно, дом мог бы глядеться и получше, но ведь Пеллу виднее, правда? ему лучше знать, как и что делать, верно ведь?) И стоило ему оставить её, лишь тогда она встрепенулась, скидывая привычную оцпенелость и безразличие… безнадёжность; и от злости решила, что, как бы то ни было, ей по силам прибраться и привести здесь всё в порядок. Решила, что несмотря ни на что, пускай ей и не довести это место до безупречного совершенства, однако ж она постарается сделать его лучше, чем оно было. Так и вышло.
— Да он здоровяк!
Вскрик Пелла подбросил Розмари ровно от удара, заставив толчком вернуться в настоящее. Она уставилась на Пелла. Тот ошарашенно разглядывал Гилльяма. Лицо кривилось от бушующих внутри чувств: гордости, вины и, возможно, чего-то ещё, непонятного по виду. Смятения? Тревоги? Беспокойства?
— Ему почти три, — напомнила она поспешно. — Он больше не кроха.
— Три… — выдохнул тот с жаром, словно само число уже служило поводом для удивления. Но отрывать пристальный взгляд от малыша не спешил.
— Ты ушёл тремя годами ранее, — сосчитала она на случай, если он подзабыл. — Дети, знаешь ли, растут.
— Он всего лишь маленький мальчик. Я… срок не казался мне совсем уж значительным, — сказал Пелл и тут же быстро добавил (может, оттого, что ощутил, насколько ни к месту и бестактно это прозвучало): — У меня не было никогда и мысли, что всё вот так обернётся, Рози. Всё так быстро, ну, навалилось в одночасье — ты с животом, и что пришлось здесь кое-как ютиться, а денег кот наплакал, и что родители ополчились против. Меня тогда словно в ловушку затолкали; нет, лабиринт без выхода. Я был безобразно молод, едва вылетел, неоперившись из гнезда, а жизнь уже обмакнула в унылое нутро. Ни веселья, ни развлечений, ни потехи. Сама идея о том, что вот — у меня под боком и жена, и (вскоре) ребёнок, — кем у меня и мысли не было обзаводиться так скоро, и вообще надолго. Я просто не мог это переварить… снести.