Кошачья добыча

— Давай, засыпай тоже, — прошептала зверю, и тот легко и бережно прикусил женщину за пальцы, довольно подтверждая, что ему в достатке хватает ласки.

Она проснулась, как и обычно, когда Пикки, петух, зашёлся своим утренним ку-ка-ре-ку. Выскользнув из кровати, подхватила с собою и Гилльяма, отправившись на задворки дома — оправиться, прежде чем малыш может вымочить постель. Трясясь от холода, они поскорее заторопились назад, пробежавшись по мокрой от выпавшей росы траве, — и спешно оделись в тусклом свете каморки. Пелл всё ещё отсыпался. Розмари выпустила кур во двор и перевязала корову на свежую делянку. Вооружившись топором, расщепила полено на растопку, чтоб было чем оживить очаг. Перенесла щепу к дровам и заставила огонь разгореться. Куры как раз снесли пару яиц, ужасно взволновав Гилльяма. Он было сам хотел отнести домой два бурых, тёпленьких, продолговатых комочка, но Розмари побоялась доверить сыну столь щедрый нежданный дар. Сидя за столом, малыш шурился, жадно пялясь на заветную парочку, в то время как мать уже начала смешивать молотый овёс с водой.

— Мы добавим яйца к подовым пирогам, и те выйдут просто изумительными на вкус, — сказала она ему, а то ребёнок уже весь извертелся от нетерпения. Объявился Мармелад и вскарабкался на хозяйский стул — проследить за готовкой. Усы кота с интересом вздёрнулись, раздуваясь.

— Тебе достанется кусочек от моей доли, — заверила она зверька. — Хоть сам ты и не думал поделиться той мышью, что споймал этим утром!

— А мама ест мышей! — воскликнул Гилльям, рассыпаясь мелким хихиканьем. В это мгновение они оба были счастливы как никогда.

А потом из затемнённого угла, где размещалась кровать, донёсся голос Пелла.

— И что у нас на завтрак?

Рука, перемешивавшая мокрый овёс, замедлилась как по мановению. Розмари созналась сама себе, что надеялась накормить их обоих с сыном, юркнуть как мышка в дверь и заняться прочими делами до того, как Пелл очухается ото сна.

— Я готовлю овсяные пирожки для Гилльяма, — сказала мужчине.

Пару минут был слышен только перестук ложки об стенки и дно чашки с овсом. Она спиной чувствовала (хоть и боролась с этим), что Пелл рассматривает её, лежа на кровати. Потом тот заговорил снова. Мягким, почти ласковым голосом, словно мысленно взвешивая что-то.

— Ты выглядела б моложе, носи по-прежнему волосы распущенными, как привыкла когда-то. Я хорошо помню ту тебя. С волосами, свободно льющимися вдоль скул на обнажённые плечи.

— Я не молодею с годами, а становлюсь старше, — грубо бросила Розмари.

Пелл расхохотался.

Она скатала два пирожка и поставила в горшок и на огонь, печься. Гилльям подтащил ближе маленький стульчик и, усевшись на него верхом, пристально засмотрелся, как готовится еда. Стулом звался простой кругляш бревна, подбитый снизу тремя деревяшками-ножками, но мальчик сам когда-то помогал матери соорудить его и теперь прям-таки пух от гордости за себя и своё творение. Стоило ему, поёрзав, усесться, и Розмари попыталась было войти в привычную колею домашних дел, по установленным самой негласным правилам, и озвучила вслух, рассказывая им обоим, себе и сыну, как протечёт сегодняшний день.

— Поев и помыв посуду, мы возьмём корзину и отправимся искать проклюнувшую по весне зелень, так ведь, дорогой? Может, нам повёзет и заодно отыщем парочку грибов. А ещё надо будет обязательно заглянуть на взморье, запастись топляком и притащить побольше домой на дрова. А после обязательно сходим к дому Серран, постираем за неё бельё и, возможно, добудем себе домой свежей рыбы к обеду.

— Рыбка! — радостно воскликнул Гилльям, захлопав в ладоши.

Розмари давно подметила, с какой быстротой малыш откликался на слова, так или иначе связанные с едой. Она понадеялась, что муж Серран остался на этой неделе с хорошим уловом и та расщедрится на добрую мену с самой Розмари. Сегодняшний день посвящался тамошней стирке. Следующая неделя знаменовалась подмогой Вдове Лиз в посадке сада. Да и пора стрижки овец была уже не за горами. Вдова Лиз говорила, что не откажется от лишнего подспорья, и в случае чего обещалась щедро расплатиться звонкой монетой. С большинством своих нужд женщина справлялась чистым разменом, услуга за услугой, но кое-что требовало твёрдой чеканки. Она перевернула пироги, поджаривающиеся на сковороде, и Гилльям вздохнул в счастливом предвкушении.

— Уже скоро, — сказала она ему.

— Ах ты ж, гнида, — взревел вдруг Пелл, словно взорвавшись от злости. — Будь ты проклят! Я убью его!

Он наддал пенделя вороху собственной одежды, что валялась возле, на полу, отшвыривая в сторону; и Гилльям пронзительно завопил от ужаса, видя, с каким бешенством рвёт и мечет Пелл, бросаясь на кота. Но зверь пустил в ход лапы ещё с первым гневным возгласом мужчины — и шустро перемахнул со стула на стол, со стола на полку — и вверх, к потолочным балкам, ныряя туда так ловко, словно проточная вода, проскальзывающая сквозь пальцы. Миг — и с глаз долой.

Изрыгая одно за другим громогласные ругательства, Пелл ударом ноги опрокинул стул и выпрямился, сверкая от злости глазами. Гилльям тесно вжался в материнский бок, скатившись на пол, — застигнутый врасплох, как и сама Розмари, тяжело осевшая на колени, сжавшись в комочек у очага. Мальчик завозился, судорожно цепляясь за материнские руки, и она обняла его ограждающим жестом, покуда тот хныкал от страха. Сердце так и рвалось из груди, стоило малышу испуганно уставиться на Пелла. Желваки мышц, взбухшие тугими узлами под обнажённой кожей. Взбешённые, по-звериному пышущие ненавистью глаза.

— Этот паршивый кошак зассал мне вещи! Дорогие вещи! Всё насквозь промокло от мочи!

Розмари было не до смеха. Что-то в ней едва не пело от радости при виде его незадачи, находя какую-то мрачную радость, любуясь обуревающим Пелла гневом; но другая часть, более мудрая, по-прежнему сдерживала эту радость глубоко внутри, под сердцем. Она могла бы сказать ему, что зверь расценил вторгшегося к ним мужчину, как незваного гостя, чужака, захватчика; и что ему самому следовало озаботиться раньше своею одеждой, развесив как надо, а не бросая на пол. Та же часть её, что трепетала ровно подпольная мышь, жаждала тут же, вот-вот, спешно рассыпаться, заикаясь, в бормотне извинений, робко выспрашивая, а не застирать ли ей попорченное? Но нет, взамен она отворотила взгляд в сторону от его нагой плоти. Не год и не два, и не три — много больше она оставалась одна, — и одинока, но всё же не настолько, что соблазниться и возжелать его заново.

— Какого… ты здесь разревелся?! — гаркнул на Гилльяма Пелл, отчего хныканье малыша обратилось натужным завыванием. Тогда вся ярость мужчины, развернувшись, обрушилась на саму Розмари. — Заткни его! Заставь заткнуться! И разберись наконец с моей одеждой! Сделай хоть что-то!! Эта проклятая зверюга должна исчезнуть. А всё этот твой Уит: гляди, видишь, эта зараза уже совратила его, вот что!

Не отвечай. Не обороняйся.Кое-как Розмари удалось взгромоздиться на ноги, с повисшим на бедре Гилльямом, цепляющимся за платье и давящимся ором. Не глядя на Пелла, склонилась над огнём, снимая раскалённую сковороду. Дверь и вовсе оказалось открывать не с руки, когда последние были заняты под завязку; но она, так или иначе, управилась и с этим, устремляясь на улицу — и унося с собой и ребёнка, и завтрак.

— Розмари? Розмари!

Пелл позади ревел раз за разом её имя, но она пропустила все его крики мимо ушей. Женщина отнесла Гилльяма в сад, и они оба присели там, вместе, на груде дров для растопки, вдыхая бодрящую утренную свежесть.

— Давай поедим здесь, близ нашего садика, да? Кушай свой пирожок побыстрее, милый, пока он не остыл и не зачерствел.

Пироги посерёдке не пропеклись как следует, да и порядком обжигали жаром пальцы, так что по-быстрому перекусить не удалось. Розмари черпанула парочку со сковороды и разложила на чистом срезе колоды, древесного обрубка. Торопливо подула, чтоб те слегка поостыли.

— РОЗМАРИ!

Подняв глаза, заметила голого Пелла, торчащего в дверях. Он кутался в её шерстяное одеяло, свисающее с плеч. Секундой позже перешагнул порог.

Без всякого удовольствия она уплела в один присест остатки наполовину доеденного пирога, столь редко выпадавшего им на стол. Торопливо пережёвывая и заглатывая кусок, вдохнула через широко открытый рот воздух, чтобы хоть чуть-чуть остудить пищу.

— Останешься здесь, Гилльям, и доешь остальное. Как следует. Хорошо?