Кошачья голова

— А почему Анцыбаловский треугольник? Бермудский же.

Рябый посмотрел на меня очень странно, поколебался, но ответил:

— Потому что все у нас с Анцыбаловки началось. Деревня такая. Только никто не вякает лишнего. И я не стану.

— А что там было, в этой вашей Анцыбаловке? — сразу заинтересовался я, но Рябый со злостью оборвал:

— И ты без дела не трепись.

— Просто лезть не надо, куда не следует. — Рядом с нами плюхнулся Баклажка, будто бы только для того, чтобы палкой поворошить костер. — Прав Рябый: вам лучше уезжать и сеструху прихватить.

Да что они все так настойчиво призывают меня уехать? Я вообще-то тут не ради удовольствия. Пока Алине не помогут, мы не уедем.

Баклажка между тем продолжал болтать:

— Вот был у нас тут давно еще хороший парень, Карнушиных сын, а с дурным человеком повстречался, стал опрокидень.

— Ой, не свисти, — отмахнулся Рябый.

— Зуб даю. Заморочили его. Теперя опрокидень. Вот до сих пор...

— Так это ему сейчас сколько лет-то быть должно? Сорок? И все бегает?

— А чего ж не бегать. Поди он не там, не сям. Пока срок не выйдет положенный, будет собачью жизнь вести.

— Что такое опрокидень? Что-то типа паралича? — бесцеремонно встрял я.

Хотя как парализованный человек может бегать?

— Что-то типа когда нос суют не в свое дело, — поддел меня Рябый.

— Омороченный. Какой колдун оборотил его собакой, так и бегает с тех пор. Пока не помрет в положенный срок. А помрет, тут уж как человек опять станет. Собакой еще ничего. Хуже, когда медведем или волком. Так ни родных не повидаешь, ни к жилью не прибьешься. Собакой хоть можно пожить.

Баклажка размахнулся и не глядя зашвырнул палку прямо в кусты у меня за спиной. Мне показалось, что вскрикнула девчонка. Я оглянулся, подумав, что палка попала в нее, и увидел такое, что у меня аж горло перехватило и воздуха стало не хватать.

В манящей чистотой и прохладой воде, отражающей ясное небо, серело, чуть покачиваясь, полузатонувшее тело. Едва заметное течение будто слегка подталкивало его к берегу. Вроде бы на первый взгляд туша какого-то животного, но ведь у животных не бывает рук... Это явно утопленник... Ребенок...

Мне стало страшно. Вдруг это та девочка... Тем более ее и не видно через кусты. Зачем только она полезла в воду? Но телу явно несколько дней. Я, правда, не специалист. Меня затошнило.

Никто из ребят вообще не обращал внимания на труп, будто его и не было вовсе. Создавалось впечатление, что утопленника вижу только я.

Не зная, как начать, я осторожно поинтересовался у Баклажки:

— А что за девочка с нами была, она кем вам приходится?

Он внимательно посмотрел на меня, очень серьезно и совершенно без улыбки, и после паузы уточнил:

— Какая девочка?

— На велосипеде, из крайнего дома. Свернула в леске и потом тоже раков ловила, наверное, только чуть дальше.

Не знаю, зачем я так подробно объяснял. Наверное, потому что у парня окаменело лицо и он вглядывался в меня напряженно, будто пытался подловить на вранье.

— С нами не было никакой девочки. Только мы.

— Из крайнего дома с нами ехала.

Отчеканил:

— В крайнем доме лет десять назад была девчонка, Нина...

— Так и окликали ее — Нина, — вставил я.

Баклажка, будто не слыша, продолжил:

— Нина Терехина. Она утонула. Ты так не шути больше, особенно про раков. Ее когда нашли, это она собой раков кормила.

Ну да, так я и повелся!

— Слушай, я отлично видел, как Федихин ей кивнул.

— Не смешно, пацан. Может, это у вас в городе так принято, здесь у нас нельзя так.

Мне даже показалось, что ему захотелось меня как следует тряхнуть, чтобы привести в чувство.

— А это что тогда? — Я кивком указал на тело в воде.

Парень, сразу побледнев, пригляделся, а потом медленно повернулся ко мне и с неприязнью поинтересовался:

— Ты дурак или сроду так?

Я сначала не понял, а потом еще раз вгляделся. Конечно, это была распухшая от воды туша сдохшего животного. Прицепившиеся к ней жирные раки выглядели особенно противно. Вот, лови, пожалуйста, без всяких ухищрений, без раколовки.

Стало ясно, что больше местные меня никуда с собой не возьмут. Да и пофиг. Я здесь не собираюсь оставаться. Но местным ребятам, похоже, я был сейчас по барабану. Впрочем, как и с самого начала...

Мне показалось, что туша шевельнулась и будто потихоньку начала подплывать к берегу. Вместе с раками. К нам. И это точно было не естественное течение реки, не волны. Теперь до нас явственно доносилась вонь разлагающегося тела, особенно тяжелая в застывшем жарком воздухе.

Парни, молча переглядываясь, тут же начали собирать свои вещички. Очень быстро. Малой в считаные минуты затушил костер, молниеносно, стараясь особо не заходить в воду, вытащил сетку с пойманными в первый раз раками и приладил ее к велосипедному багажнику.

Потом Баклажка и Рябый вскочили на велосипеды, Малой с разбегу запрыгнул на свободный от раков багажник, и пацаны умчались, не оборачиваясь, не попрощавшись. Только велосипедные звонки на кочках потренькивали. Впрочем, они и не здоровались, чего же им прощаться.

Я уже напрягся: мне-то как в деревню добираться? Ни дороги, ни транспорта! С Ниной вообще непонятно, а ведь она точно была на велосипеде. Я видел ее!

Тут мне показалось, что дохлая туша в воде прибавила скорости. Конечно, ее могли толкать раки, но жутко стало невероятно. Мне почему-то пришло в голову, что сейчас утопленник, кем бы он ни был при жизни, вылезет на берег и нападет.

Я в панике заметался и только сейчас увидел, что все это время студент ждал, когда я соображу сесть к нему на багажник велосипеда. Почему он не позвал меня, почему молчал — непонятно.

Тут уж я медлить не стал, а Федихин поднажал на педали и рванул прочь от реки. Удивительно, как мы не грохнулись на этих кочках.

Мы уже въехали в лес, когда я смог списать предательскую дрожь в голосе на неровную дорогу и задать наконец волнующий меня вопрос:

— Что это было там, в воде?

— Ичетик, — коротко ответил Федихин тоном, ясно дающим понять, что переспрашивать не стоит.

— А раколовку же оставили... — вспомнил я.

Студент только плечами передернул:

— Ничего с ней не будет.

Всю остальную дорогу до Никоноровки мы молчали. Федихину было не до разговоров, он крутил педали, а я опасался опять прикусить язык на какой-нибудь колдобине и все время оглядывался: не преследует ли нас кто-нибудь. Прислушивался к каждому звуку, каждому шороху и треску, которыми обычно полон любой лес, но которые теперь стали очень подозрительными. Мне показалось, что даже птицы примолкли, но, возможно, я просто себя накручивал.