Кошки-мышки

У алтарной преграды Мальке держался без особого аффекта. Он опустил сложенные ладони к ключицам, изо рта у него пахнуло, будто внутри на малом огне варилась савойская капуста. Едва получив гостию, он обратил на себя внимание еще одной новинкой: обратный путь от алтарной преграды к своему месту во втором ряду, тот тихий путь, который Мальке совершал, как любой причащающийся, без отклонений в сторону, сначала удлинился, потому что Мальке медленным, торжественным шагом повернул к алтарю Девы Марии, там он остановился, опустился на оба колена, причем не на линолеуме, а на грубошерстном ковре, который начинался перед самым алтарем. Сложенные ладони он поднял на уровень глаз, потом на уровень прямого пробора, еще выше и с вожделением простер их к гипсовой статуе выше человеческого роста, каковая стояла без младенца, девою дев, на посеребренном острие луны в ниспадающем от плеч до щиколоток усеянном звездами синем одеянии, сложив руки с длинными пальцами у плоской груди и вперив вставные, слегка выпуклые стеклянные глаза в потолок бывшего спортивного зала. Когда Мальке выпрямил сначала одно колено, потом другое и вернул пальцы к отложному воротнику, на красном грубошерстном ковре остались две отметины.

Эти новые подробности в поведении Мальке не укрылись и от глаз его преподобия отца Гусевского. Я никаких вопросов не задавал. Но он сам, по собственному побуждению, словно желая освободиться от бремени или разделить его, сразу после мессы заговорил о чрезмерной религиозности Мальке, об опасном увлечении чисто внешними элементами ритуала, что давно беспокоит его. По его словам, культ Марии, исповедуемый Мальке, граничит с языческим идолопоклонством, какие бы внутренние проблемы ни побуждали его идти к алтарю.

Мальке ждал меня у выхода из сакристии. Поначалу я от испуга чуть не вжался обратно в дверь, но он уже взял меня за руку, как-то по-новому непринужденно улыбнулся и заговорил, заговорил. Он, обычно столь немногословный, болтал о погоде — бабье лето с золотыми паутинками в воздухе — и вдруг, не понижая голоса и не меняя интонации, поведал: «Между прочим, записался добровольцем. Сам себе удивляюсь. Ты же знаешь, я никогда особо не восторгался армией, военными играми, солдатскими доблестями. Угадай, в какой род войск. Ничего похожего. С авиацией давно все заглохло. Воздушные десантники? Не смеши! Скажи еще, что я в подводники записался. Ну. Вот, наконец! Единственный род войск, где остались шансы; хотя мне собственный поступок кажется ребячеством, когда я представляю себя в этой стальной махине; лучше бы делать что-нибудь полезное или смешное. Знаешь, я ведь хотел стать клоуном. Какие только фантазии не приходят в голову в детстве. Впрочем, я и сегодня считаю эту профессию вполне пристойной. Живу я в остальном ни шатко ни валко. Школа есть школа. Какой чепухой мы раньше занимались, помнишь? Я никак не мог привыкнуть к моей штуковине, думал, это болезнь, хотя тут все совершенно нормально. Сам знаю или видел людей, у которых эта штуковина еще больше, а им хоть бы что. Все началось с кошки. Помнишь, мы лежали на стадионе Генриха Элера? Кажется, шел турнир по шлагбалю. Я спал или дремал, а эта серая, нет, черная зверюга вцепилась мне в горло; а может, кто-то из вас — должно быть, Шиллинг, он на такое способен — науськал на меня кошку. Ладно, забудем. Нет, на посудине я больше не был. Штертебеккер? Слышал о нем. Да пускай себе. Посудина же не моя собственность, а? Навести нас как-нибудь».

Воспользоваться его приглашением я сумел только в третий адвент, отслужив по милости Мальке министрантом всю осень. До самых адвентов мне пришлось это делать одному, так как его преподобие отец Гусевский не нашел другого министранта. Собственно, я хотел навестить Мальке еще в первый адвент, чтобы принести ему свечи, но отоваривание талонов запоздало, поэтому Мальке смог поставить освященную свечу перед алтарем Девы Марии лишь во второй адвент. Когда он меня спросил: «Достанешь свечу?», я ответил: «Попробую». И я достал ему длинную, бледную, как картофельный росток, свечу, хотя в военное время они были редкостью; из-за погибшего брата наша семья имела право на получение дефицитных товаров. Я отправился пешком в Хозяйственное управление, предъявил похоронку и взял талон на свечи, после чего добрался трамваем до специализированного магазина в Оливе, но свечей там в продаже не оказалось, поэтому я еще дважды ездил туда и наконец накануне второго адвента сумел одарить тебя — в это второе предрождественское воскресенье я, как того хотел и как себе это представлял, увидел тебя стоящим на коленях перед алтарем Девы Марии. Во время адвентов мы с Гусевским носили фиолетовые облачения, а у тебя из белого отложного воротничка рубашки торчала шея, которую не закрывало перелицованное пальто, доставшееся тебе от погибшего машиниста локомотива, тем более что ты — еще одна новинка — больше не заматывал горло шарфом с большой английской булавкой.

Во второй и третий адвент Мальке, которого я решил поймать на слове и навестить пополудни, подолгу застывал коленопреклоненным на грубошерстном ковре. Застекленелый взгляд, не моргающие глаза — хотя, возможно, Мальке моргал, когда я отходил к главному алтарю — были устремлены на свечу у чрева мадонны. Обе руки, не касаясь лба скрещенными большими пальцами, образовали подобие крыши над головой с ее мыслями.

А я думал: пойду к нему сегодня же. Пойду и посмотрю на него. Разгляжу как следует. Во всех подробностях. Ведь что-то тут кроется. К тому же он сам меня пригласил.

Как ни коротка была Остерцайле, ее односемейные домики с голыми шпалерами на грубо оштукатуренных фасадах, деревья через равные промежутки на тротуаре — у лип еще до конца года отвалились необходимые им подпорки — наводили на меня уныние и вялость, хотя наша Вестерцайле была ее точной копией, пахла так же, дышала тем же и выглядела со своими лилипутскими палисадниками точь-в-точь похожей на протяжении всех четырех времен года. Даже сегодня, стоит мне — что случается редко — выйти из Кольпингова дома, чтобы навестить знакомых и друзей в Штоккуме или Лохаузене [39] между аэродромом и Северным кладбищем, и пройтись по улицам поселка, которые точно так же наводят на меня уныние и вялость, от дома к дому, от одной липы к другой, я по-прежнему иду к матери Мальке и его тетке, иду к тебе, Великий Мальке: западающая кнопка звонка у садовой калитки, настолько низенькой, что ее без особого труда можно просто перешагнуть. Несколько шагов по бесснежному палисаднику с его накренившимися закутанными кустами роз. Клумбы без цветов декорированы орнаментом из раздавленных или целых балтийских ракушек. Керамическая лягушка ростом с кролика восседает на плите из мраморной крошки, края плиты засыпаны комочками перекопанной земли. На клумбе по другую сторону узкой дорожки, по которой — пока я думаю — приходится сделать несколько шагов от садовой калитки к трем ступенькам из клинкерного кирпича, перед протравленной охрой арочной дверью, точно напротив керамической лягушки стоит почти вертикальный, высотой с человека шест, а на нем укреплен скворечник в виде альпийского пастушьего шалашика: воробьи клюют корм, пока я делаю семь-восемь шагов между клумбами; можно предположить, что в поселке пахло сообразно времени года, а еще — свежестью, чистотой, песчаной почвой, однако на Остерцайле, на Вестерцайле, Беренвеге, нет, по всему Лангфуру, Западной Пруссии, а точнее, по всей Германии пахло в те военные годы луком, жаренным на маргарине луком, не буду настаивать — еще и вареным или накрошенным луком, несмотря на его нехватку и на то, что лук нельзя было достать, даже Геринг что-то сказал по радио о нехватке лука, из-за чего анекдоты о рейхсмаршале Геринге, сказавшем по радио о нехватке лука, разнеслись по Лангфуру, Западной Пруссии и по всей Германии, поэтому мне следовало бы натереть мою пишущую машинку луковым соком, чтобы он напоминал мне о том луковом духе, которым в те годы провоняла вся Германия, Западная Пруссия, Остерцайле и Вестерцайле, перебивая господствующий трупный запах.

39

Штоккум, Лохаузен — городские районы Дюссельдорфа.

Перепрыгнув разом три ступеньки из клинкерного кирпича, я взялся было за ручку двери, сделанную в форме протянутой руки, как дверь сама отворилась изнутри. Открыл ее Мальке в рубашке с отложным воротничком и в войлочных шлепанцах. Похоже, он только что уложил свой прямой пробор. Расчесанные пряди, не светлые и не темные, шли от пробора наискось назад и пока еще держались ровно, однако через час, когда я уходил, они начали распадаться, подрагивая, если он говорил, над большими красными от здорового кровообращения ушами.

Мы сидели в гостиной, куда шел свет из пристроенной к дому застекленной веранды. Меня потчевали угощением, приготовленным по рецепту военного времени: картофельными пирожными, окропленными розовой водой, чтобы было похоже на марципан. Потом уже вполне нормальным по вкусу домашним джемом из слив, которые за осень вызрели в саду у Мальке, — с застекленной веранды виднелось слева облетевшее дерево с побеленным стволом. Стул, на который меня усадили, стоял так, что я мог смотреть во двор, а Мальке сидел передо мной с узкой стороны стола, веранда находилась у него за спиной. Слева от меня расположилась тетка Мальке, ее седину серебрил падающий сбоку свет; мать Мальке оказалась справа от меня, и свет на нее ложился справа, но мерцал в ее в волосах из-за тугой гладкой прически более приглушенно. Этот холодный зимний свет прорисовывал и края ушей Мальке, пушок на них и кончики свисающих прядей, которые подрагивали, хотя гостиная была жарко натоплена. Верхняя часть отложного воротничка ослепляла белизной, ниже усиливались оттенки серого; горло Мальке находилось в тени.

Обе женщины, ширококостные, родившиеся и выросшие в деревне, смущались, не знали, куда девать руки; но они были словоохотливы, вместе с тем никогда не перебивали друг друга и постоянно оглядывались на Мальке, даже когда обращались ко мне и расспрашивали, как поживает моя мать. Обе высказали через Мальке, которому приходилось исполнять роль переводчика диалектных словечек, свои соболезнования: «Вот и Клауса, братца вашего, не стало. Знала я его только в лицо, но паренек был славный».

Мальке верховодил мягко, но решительно. Вопросы слишком личного характера — покуда отец полевой почтой слал письма из Греции, моя мать заводила интимные связи, преимущественно с офицерами — Мальке пресекал: «Не надо, тетя. Не нам судить — времена такие, что все наперекосяк пошло. А тебя, мама, это совсем не касается. Не стоит так говорить; если бы папа был жив, ему стало бы за тебя неловко».

Обе женщины слушались то ли его, то ли покойного машиниста, которого он ненадолго воскрешал, чтобы утихомирить тетку и мать, если те начинали сплетничать. В разговоры о делах на фронте — обе иногда путали Россию с Северной Африкой, упоминали Эль-Аламейн, хотя имели в виду побережье Азовского моря — Мальке вносил географические поправки спокойно, безо всякого раздражения: «Нет, тетя, это сражение произошло не у Карельского полуострова, а у Гуадалканала».

И все-таки, произнеся ключевое слово, тетка задала тему, поэтому мы начали гадать, какие японские или американские авианосцы участвовали в сражении за Гуадалканал и какие из них, вероятно, были потоплены. По мнению Мальке, там действовали современные авианосцы «Хорнет» и «Васп», спущенные на воду всего лишь в тридцать девятом, и даже еще более новые, вроде «Рейнджер», зато «Саратога» или «Лексингтон», а может, и оба этих авианосца, вероятно, отсутствовали, поскольку сняты с вооружения. Яснее обстояло дело с двумя крупнейшими японскими авианосцами «Акаги» и «Каги», хотя последний был явно слишком тихоходен. Мальке вообще склонялся к смелому предположению, что если когда-либо начнется новая война, то сражаться будут между собой только авианосцы, так как строительство линкоров себя не оправдывает и будущее принадлежит легким боевым кораблям или авианосцам. Он привел обстоятельные аргументы: обе женщины дивились, тетка даже оглушительно захлопала мосластыми руками в ладоши, когда он назубок отчеканил названия всех «exploratory», легких итальянских крейсеров, в ее лице промелькнуло какое-то девчачье восхищение, отчего в наступившей тишине она принялась смущенно поправлять волосы.

О школе Хорста Весселя не было сказано ни слова. Кажется, вставая из-за стола, Мальке со смехом вспомнил давнюю, по его словам, историю про свое горло и тут же рассказал — мать с теткой тоже рассмеялись — байку про кошку: на сей раз шалость приписывалась Юргену Купке, который якобы нацелил зверюгу ему в глотку; знать бы, кто же все-таки выдумал эту историю — он или я, и кто все это пишет?

Когда я прощался с обеими женщинами, мать Мальке завернула мне с собой два картофельных пирожных — уж это-то я помню точно. В коридоре, возле лестницы на верхний этаж и мансарду, Мальке показал мне фотографию, висевшую рядом с мешочком для сапожных щеток. Весь продолговатый формат занимал вполне современный локомотив с тендером, принадлежавший польской железной дороге: на локомотиве дважды виднелись отчетливые буквы «ПЖД». Великий Мальке сказал: «Это мой отец и кочегар Лабуда незадолго до их гибели в тридцать четвертом неподалеку от Диршау. Если бы не отец, произошла бы гораздо более тяжелая катастрофа, поэтому его посмертно наградили медалью за отвагу».