Космаец

VIII

Неслышно подкрадывалась ночь, она поднималась из ущелий, окутывала дикую, каменистую землю, словно испуганную непривычной тишиной без гула и грохота. После ухода старика Божич долго стоял перед домом, глядя на закат, и ему стало жаль этого пропавшего напрасно дня. С тоской и болью в сердце он следил, как постепенно исчезают вдали горы, скалы, деревья и стены разрушенных домов. В конце концов все исчезло, остался только приятный и мягкий запах темноты.

После скудного ужина — рыбы, что наловили бойцы, Божич почувствовал себя немножко лучше, ему показалось даже, что он никогда не болел, просто это был скверный сон. Он долго сидел молча, а потом разбудил связного, который спал в комнате:

— Если кто будет меня спрашивать, я пошел в роту.

Он знал, что его вряд ли кто будет искать, но все же еще раз спросил связного:

— Ты запомнил?

— А то как же.

— Смотри, не усни, опять все позабудешь.

— Я не сплю, — связной повернулся лицом к стене, закрыл глаза и захрапел, как вол.

Целый день Божич чувствовал безумную потребность оказаться среди людей, посмотреть, как устроились бойцы, проверить, всюду ли расставлены надежные часовые. Да что там говорить! Каждый командир заботится о своих солдатах, как мать о детях.

Опираясь на свою суковатую палку, Иво долго ходил по двору, где разместилась его рота, спрашивал бойцов, как отдохнули, и обещал, что на завтрак будет мамалыга, а на обед похлебка с фасолью и картошкой. Через десять минут уже все четыре роты батальона знали, какие получены продукты и кто их прислал. И, наверное, поэтому песни стали еще веселее. В каждой роте был свой гармонист, нашлась еще жалейка, двойная свирель и кларнет. И если уж все вместе начинали играть, земля дрожала от шума. А партизаны любили музыку! Только послышится гармонь — и сразу же кто-нибудь из девушек заведет:

Мы два брата из-под Козарицы, Мать здесь только храбрыми гордится, Коль погибнуть нам судьба сулила, Мать, не плачь над нашею могилой!

И вот уже никто не чувствует усталости, коло растет, ширится, словно плывет, колышется туда-сюда, стонет под ногами земля.

Иногда в каждой роте плясали отдельно, но чаще на какой-нибудь широкой поляне собирался весь батальон. Сборище было пестрое, как на ярмарке, а веселились лихо, словно на бедняцкой свадьбе. Тут все быстро знакомились, и парни из первой роты начинали ухаживать за девушками из второй, они так и набивались в женихи, но девушкам из второй приглянулись ребята из третьей, а парни в третьей роте с ума сходили по девчонкам из санитарной части. Так все это переплеталось, все были так близки друг другу, что трудно было найти точную границу, которая делила бы этих людей. И вот, обходя свою роту, Божич встретился с сотней бойцов батальона, увидел знакомые и дорогие лица, послушал песни, и ему сразу стало легче. С груди его свалился тяжелый груз, который давил его целый день. Но он быстро устал, хотя не плясал ни в одном коло, и поэтому, решил вернуться в свою холодную хибарку.

Всю дорогу он шел молча, погруженный в свои мысли о бойцах — скоро придет время, когда исполнятся их мечты и желания. А сейчас его пугала горная каменистая Дрина, о которой он слышал столько страшных рассказов и которую еще никогда не видел, а ведь они вот-вот должны были вступить с ней в схватку.

Съежившись от вечернего холодка, он наконец добрался до дому. Здесь его ожидал командир батальона с каким-то незнакомым партизаном в просторных немецких сапогах и широких брюках, залатанных на коленях мягкой зеленой кожей. На бойце была короткая спортивная куртка из английского сукна с глубокими карманами, из-под куртки торчал длинный револьвер.

— Куда ты, старина, подевался? — спросил командир и пошел ему навстречу. — Мы уже заждались. Говорят, что ты тяжело болен, я хотел было искать тебя у нашей докторши, да вспомнил, что она еще в бригаде. Там тоже для нее найдется немало молодцов.

Божич обиженно вспыхнул. Ему хотелось ответить резко и ядовито, чтобы так же уколоть командира, но слов не нашлось, и от злости он плюнул себе под ноги.

За командиром поднялся и незнакомец, и только теперь, при свете месяца, Божич разглядел его пухлые щеки, круглые, как арбуз. Этот человек, казалось, только сегодня пришел к партизанам из какого-то богатого воеводинского села. На первый взгляд он показался молодым. У незнакомца были большие глаза под густыми бровями, брови срослись на переносице и казались скрещенными снопами пшеницы.

— Ну, что нахмурился? Ты радоваться должен, вот тебе новый комиссар. И не притворяйся перед ним каким-то злюкой, — поддразнил Павлович. — Не сегодня-завтра твоя докторша вернется в батальон, видел я ее в штабе бригады.

Приезд нового комиссара растормошил и оживил Божича. В этом вихрастом человеке он увидел опору и защиту в водовороте событий, который закрутил его, гнал по земле, бросал в атаки.

— Так ты говоришь, это комиссар? Вот здорово! Намучился я без комиссара, как поп без креста.

Они крепко пожали друг другу руки, а потом, похлопав друг друга по плечу, обнялись неумело, неловко, как маленькие дети.

— Добро пожаловать, брат!

— Рад с тобой встретиться!

Божич отошел немножко в сторону и еще раз с головы до ног любопытно оглядел Влайю Ристича, так звали комиссара.

— С барабанщиком на войне веселее, — шутя начал Иво, но тут же весь взъерошился и добавил: — Да только я не под всякий барабан марширую.

— Под этот зашагаешь, — серьезно ответил командир. — Уж если он ударит, вся рота загремит… Большой политик…

— А мне и не могут дать какого-нибудь там бродягу, — важно заявил Иво, — мне нужен настоящий политик. Драться я и сам умею, вот только с этой чертовой политикой не всегда гладко получается.

— Что ты исповедуешься? Мы и без того знаем, что ты пентюх, — пошутил Павлович.

— Вот я и говорю, что я… Погоди, погоди, как это ты сказал, я пентюх?

— Я этого не говорил, тебе показалось.

— И ладно, что не говорил, негоже меня позорить перед новым человеком.

Еще посмеялись, пошутили, а перед уходом командир рассказал, чего удалось добиться в бригаде — ему обещали боеприпасы и продовольствие. Все это должно было прибыть до рассвета, а потом батальон сразу двинется вперед, к Дрине, а там и в Сербию, которая, говорят, полыхает в пожаре боев.

— Через несколько дней мы будем в Сербии, а сейчас отдыхайте, — и командир, простившись с Божичем и его новым комиссаром Влайко Ристичем, ушел, позванивая шпорами.

Командир и комиссар несколько минут стояли молча, слушали далекую орудийную пальбу. Орудия рычали далеко, а где-то поближе лаял тяжелый пулемет. Кто с кем бьется — не знали, но все были уверены, что это еще какая-то пролетерская [19] бригада идет к Дрине, пробивается в Сербию.

— Наверное, Первая пролетерская: дерется за Вышеград, — прислушиваясь к стрельбе, заметил комиссар. — Она вчера целый день проходила через Рогатицу. За ней везли четыре подводы боеприпасов.

19

Первая пролетерская бригада была сформирована 19 декабря 1941 г. в г. Рудо, и этот день считается днем рождения югославской армии. Первая пролетерская прошла за войну 19 000 км.

— Четыре подводы? — удивился Божич. — Никогда в жизни ни одна бригада не имела столько боеприпасов, чтобы на подводах возить. Мы, например, в лучшем случае могли нагрузить пару мулов.

Они расположились на ночлег, но сон не шел. Лежа курили сигареты, привезенные комиссаром, будто поросята на жару, вертелись на прелой кукурузной соломе, покрытой плащ-палаткой.

— Ты не спишь? — спросил Божич комиссара, когда сигарета погасла. — Раз ты такой большой политик, как говорит Павлович, ты мне ответь на один вопрос: правду говорят или болтают, что мы получим награды?