Космаец

Здравкица застыла на месте, пока не появились с носилками незнакомые люди в гражданской одежде.

— Жаль мне его, сердечного, на моих глазах погиб, — увидев Здравкицу, заговорила женщина, держа в руках свечу, с которой, как слезы, капал растаявший воск. — Он даже и не вскрикнул… Вот и мой сынок, верно, так же где-нибудь погиб. С сорок первого года ничего не знаю о нем. Как ушел тогда, так я больше его и не видела… Если бы хоть я знала, что ему кто-то свечку поставил, мне бы легче было… Сколько народу побили, проклятые. Когда отступали, стали врываться в дома, согнали сюда народ и расстреляли. Боюсь даже пойти туда посмотреть, — женщина протянула руку и указала на небольшой пустырь. — Пойдем, доченька, посмотришь, сколько народу полегло…

На небольшой полоске земли, где еще торчали стебли кукурузы, лежало более сотни горожан: старики, женщины, дети. Еще не остывшая кровь, смешавшись с дождем, текла красными ручейками. Здравка увидела молодую женщину, которая упиралась рукой в землю, как это делают, когда хотят встать, длинные черные волосы кольцом обвивали ее голову. Рядом с ней, прижавшись к ее груди, сидел ребенок лет двух-трех, не больше, он был завернут в шерстяной платок — мать в последний раз постаралась защитить его от холода. Здравкица тихо подошла к женщине — ей показалось, что ребенок еще жив. Она не поверила себе и едва не вскрикнула. Ребенок смотрел на нее опухшими от слез глазами. Его лицо была испачкано грязью и кровью. Когда партизанка подошла поближе, он, хныкая, стал тормошить мать, пытаясь разбудить ее.

— Господи, боже мой, да ведь это наш Аца. — Женщина, которая шла за Здравкицей, подняла руки и отшатнулась. — Бедная Зорка, и ее смерть не обошла… Аца, золотко мое, иди к бабушке.

Она протянула ребенку руки, и он заулыбался, узнав ее.

Вокруг стояли партизаны. В гнетущей тишине они молча смотрели на мертвых.

— Здравкица, зачем ты отдала ребенка незнакомой женщине? — шепотом спросил Стева санитарку.

— Товарищ комиссар, да я… да куда же я с ним? — Здравкица покраснела.

— Вот возьми моего коня и отвези ребенка в наш госпиталь, — приказал Стева, который третий день исполнял должность комиссара. — И скажи докторам, что я велел заботиться о нем, пока не кончится война…

— Ребенку лучше остаться у этой женщины, — вмешался Космаец и повернулся к Стеве: — Кто ты такой, чтобы там, в госпитале, выполняли твои приказания?

— Как это, кто я такой? — взорвался Стева. — Я представитель народа.

— Это мне известно, но ты тоже должен знать, что наши госпитали забиты ранеными, а ты хочешь, чтобы ребенок видел весь этот ужас, да? Взяла его женщина, и ему будет у нее гораздо лучше, чем в любом госпитале.

— Она говорит, что они из одного двора, — объяснила Здравкица.

— Я все это понимаю, но ребенка нельзя так оставить, — уже остывая, согласился комиссар и подошел к женщине, которая сидела среди бойцов и мокрым платком вытирала кровь и грязь с лица ребенка. — Знаете, ребенка надо отправить в наш госпиталь.

— В какой госпиталь? — удивилась женщина. — Я не могу так. Аца из нашего двора, я должна взять его к себе.

— Нельзя.

— Я должна о нем заботиться, пока его отец не вернется из партизан.

Стева задумался.

— Смотрите, вы головой за него отвечаете.

— А вы меня не пугайте, нас и так много пугали, — рассердилась женщина, встала и, прижимая ребенка к груди, решительно направилась к домам, которые уже начал окутывать сумрак.

— Мамоч-ка… — терялся вдали детский голос. — Я хочу к мамочке…

Стева постоял еще немного, глядя вслед женщине, потом закинул автомат за плечо, поправил ремень, оттянутый гранатами, и, не оборачиваясь, сказал:

— Что поделаешь — война. — Он повернулся к бойцам и сердито прикрикнул на них: — Ну, что рты разинули? Давай вперед.

Дома вдоль дороги были заколочены. Сады и огороды пусты, истерзаны, вытоптаны сотнями ног. Все замерло, только ноги партизан скользили по грязи, проваливались по колено в мутную воду. Бойцы шли вдоль поваленных заборов, через пустые печальные сады и незнакомые дворы, мимо смолкших фабрик, по грязным тесным улочкам, которые вывели их из города в пустое разрытое поле. Иногда дорогу им преграждали брошенные грузовики и опрокинутые орудия, они то и дело спотыкались о колючую проволоку, проваливались в наполненные водой воронки от гранат.

В последний день боев за Валево Космаец раздобыл немецкого коня, который спокойно стоял у какого-то штаба четников, и сейчас покачивался на нем, хмельной от долгой бессонницы. Он закутался в широкий плащ, прикрывавший и коня и всадника, слушал, как стучали по плащу дождевые капли, и незаметно заснул. Привычная фронтовая лошадь осторожно шла за бойцами, и, Космайцу привиделся приятный сон: растянулся он будто на какой-то незнакомой мягкой постели, на высокой кровати, и только голова у него никак не лежит спокойно — все скатывается с подушки. Боясь упасть с постели, он крепко хватается руками за какие-то холодные железные прутья, забитые в степу. Сквозь дрему он услышал автоматную очередь, но сон был сильнее, и Космаец не открыл глаз, пока не почувствовал, как кто-то дергает его за руку.

— Брр… черт побери, я хорошо выспался. — Космаец помотал головой, словно отряхивался от росы. — Чего это мы остановились?

— Швабич себя ранил.

Только теперь Космаец открыл глаза и увидел рядом с собой комиссара Стеву.

— Сам себя ранил? Нечаянно?

— Говорит, забыл поставить предохранитель, — ответил Стева и поддал своему коню каблуком в живот. — У него английский автомат.

— Тогда не удивительно. Эта рухлядь сама стреляет.

— Я знаю, что они сами стреляют, но вот как у него пальцы именно в этот момент оказались на стволе, — усомнился комиссар. — Два пальца ему оторвало. Просит, чтобы отправили его в госпиталь.

— Отправим, только не в госпиталь, а на дзот, — взорвался Космаец. — Где он?

Космаец хлестнул коня и поскакал вперед, вдоль растянувшейся колонны. Бойцы шагали с интервалом в пять шагов, с автоматами под мышкой, готовые в любой момент открыть огонь.

— Влада, что у тебя случилось, кто это стрелял? — поравнявшись с командиром первого взвода, спросил Космаец. — Где этот слюнтяй?

— Вот он, слышишь, нюни распустил.

Швабич скулил, как побитая собака, временами его стоны переходили в какой-то животный вой. Он почти не чувствовал боли, пальцев ему тоже не было жалко, но страх раздирал душу и терзал совесть. Теперь он уже жалел, что направил автомат в руку, а не в голову. Он все же надеялся, что его пошлют в госпиталь, а оттуда бы он уже попросился, куда угодно, лишь бы никогда не встречаться с Дачичем. Несколько раз он порывался пойти к комиссару и все рассказать, но его охватывал страх… Ему и здесь никто не поверит, как не верили в деревне. А Джока куда находчивее, он скажет, что Иоца все выдумал, и тогда… Голова у него сделалась тяжелее ног. Тело трясла лихорадка.

— Иоца, что ты скулишь, голова-то ведь цела, — поравнявшись со Швабичем, сказал Космаец и положил руку ему на плечо.

Солдат разрыдался.

— Эх ты, герой. Разве солдаты плачут? Не срамись. Девушки над тобой смеются.

— Не могу я больше так, не могу, — тянул Швабич, — хоть расстреляйте, я больше не могу.

— Неохота руки о тебя поганить, падаль, — стиснул зубы Космаец. — Если уж тебе так хочется подохнуть, пойдешь на передовую, пусть тебя немцы прикончат.

— Ну и посылайте, пусть ранят, пусть хоть убьют, — голос у него дрожал, — и вас убьют, да, убьют, я знаю…