Косматая на тропе любви

Но за что? За что? Нет, я не спрашивал, за что они так страшно наказаны смертью. Меня мучило то, что наказан я. За что я обречен на все эти странные, холодные и нечеловеческие мысли и чувства? Как я хочу испытывать боль и жалость и печаль.

Или то, что я сейчас назвал нечеловеческим, на самом деле и есть самое человеческое; а все другое — притворство?

Нет, нет, нет, это не мои мысли? За что? За что?!

Пусть Бог пощадит меня, пусть даст мне снова изведать жалость, пусть наполнит мои глаза слезами горя!

24

Взметнулся легко песчаный столб, закрутился. Это было неожиданно, и эта неожиданность заставила меня вглядеться.

Остановившимся взглядом я глядел.

Я помнил сейчас, как отец увидел лицо Шатана в лице вихря песчаного.

Прямо и вверх и закручиваясь, взметнулся песок, и словно бы скрывал или приоткрывал очертания странного тела; человеческого тела, покрытого шерстью.

И вот и я увидел лицо.

Я понял тогда, что если смотришь на другого человека, это вовсе не значит, что видишь подобного себе. Нет, в другом человеке видишь себя. Он — ты, он устроен так же, как ты. Он вовсе не подобен тебе, он — ты. А различия между вами? О, это как два страусовых яйца, по-разному раскрашенных кисточкой из верблюжьих шерстинок, обмакнутой в разные краски.

Для того, чтобы увидеть лицо, подобное твоему лицу; нечто, подобное тебе; надо взглянуть в лицо демона. Ибо демон подобен человеку. И потому страшно глядеть в лицо демона. Страшно видеть выражение этого лица, эти черты; все такое человеческое и такое нечеловеческое.

Это широкое, обросшее шерстью лицо было подвижным. Черты его были, казались более изменчивыми, нежели человеческие черты. Лицо это смеялось, оно было веселым, и это веселье было подобием человеческого веселья, и потому веселье это было ужасно. Глаза этого лица были глазами дикими, но они были подобны глазам человека. И потому они были ужасными, эти глаза.

Я не полагал, что мой ужас может еще увеличиться, но случилось так.

Я не мог оторваться от этого лица. И вдруг я понял, чье это лицо.

Этот задор, эта живость черт, этот веселый вызов. И эти длинные шелковистые волосы, чуть рыжеватые. О, это подобие! Как оно ужасно.

Изумление мое было полно ужаса, но (и это странно) было веселым.

Шатан — женщина. Нет, Шатан — девушка.

25

Отец и мать сидели на песке у палатки своей. Одежда их была разорвана в знак траура. Погибли мои братья и сестры. Из всех я один остался в живых. Песчаный вихрь погубил овец, коз и верблюдов моего отца, погибли почти все рабы его.

Но почему-то палатка отца и матери оказалась нетронутой. Я подумал, что прежде я не задал бы себе этого вопроса, этого «почему». А теперь в моем рассудке появилось что-то странное; я словно бы отстраняюсь от предмета или явления и зорко вглядываюсь. Ничто бескорыстное не свойственно мне. Я не знаю ни жалости, ни любви.

Но почему уцелели отец и мать? Почему уцелел я?

— Нагим я вышел из чрева матери своей, — тихо говорил отец, — и нагим я возвращаюсь туда. Господь наделил меня и Господь берет назад. И да будет благословенно имя Господа!

Мать сидела на песке и молчала. Вдруг она охватила ладонями виски, закачалась взад и вперед. И снова замерла, бросив руки на колени; ничего не говорила.

Я сел на песок, чуть подальше от отца и матери. Я не мог сидеть рядом с ними, потому что мой зоркий и отстранившийся от них рассудок не давал мне утешить их. Я смотрел на их чувства иначе, нежели смотрели на свои чувства они сами.

26

Я сидел на песке и видел то, что окружало меня. Но внезапно начало проясняться перед глазами и я увидел совсем другое.

Была огромная, бескрайняя равнина. Причудливой формы песчаные скалы высились на ней, отдаленные друг от друга. И вдруг она явилась на песке. Она не прилетела и не возникла из песка. Неясно было, как и откуда она появилась, но она была.

Она была огромная, высокая, вся покрытая шерстью негустой. Ее прямые шелковистые рыжеватые волосы длинные легко вздымал легкий ветер. Она была подобна человеческой девушке и потому была страшна. Но шла она так легко и свободно, и движения ее в этой легкости и свободе были красивы. Я не видел ее лица. Я подумал внезапно, что это не она подобна дочери человека, а дочери человека подобны ей. Это мы, люди, смешны и ужасны, потому что всего лишь подобны ей; а она прекрасна.

Бескрайность внезапно наполнилась странным бесконечным и непонятным смыслом. Этот смысл был непонятен именно потому что был бесконечен. А люди хотели приблизить этот смысл к себе, невольно они хотели придать ему начало и конец. И в этом своем стремлении они невольно же представляли его себе мелочным, корыстным, жестоким и своевольным. Он для них был всего лишь их, человеческим подобием, но был в их сознании наделен силой вдруг что-то им дать или отнять.

Мы полагаем, что все подобно человеку, а человек подобен высшей силе. Так мы полагаем. Но на вопрос, правы ли мы, на этот вопрос, наверное, никто не ответит.

Странный, непонятный и бесконечный смысл заполнил бескрайность. И я, человек, ощутил напряженное желание понять, осмыслить для себя этот смысл. И тотчас я понял, что все мои попытки осмысления сведутся к тому, что я буду воображать этот бесконечный смысл подобным мне, подобным человеку. И я осознал, что это понимание насмешливое подала мне она. Но я не знал, радоваться или печалиться, благодарить или проклинать ее.

Она стояла спиной ко мне и была красива, нагая. Я видел, как она склонила голову и представлял себе, как она девичьим жестом прижимает книзу скрещенные пальцы рук. Она говорила с этим бесконечным и непонятным смыслом. Если это можно было назвать словом «говорить». Я сам не понимаю, но каким-то образом она вовлекала этот смысл в некое подобие диалога. Она возбуждала какие-то нити в этой бесконечности.

Она вся была — сомнение, любопытство и странность и занятность мысли. В сущности, ее мысль заключалась в том, что отец мой покорен бескрайнему смыслу, потому что не мучим этим бескрайним смыслом. И бескрайний смысл испытал от этой ее мысли какое-то раздражение, словно большой верблюд от укола маленькой булавки. И это раздражение вызвало действия. И эти действия были — песчаный вихрь. Но теперь мне казалось, что она ни в чем не виновна, потому что это она подала мне сейчас новую странную мысль. И эта мысль была доброй и я, добрый, нравился самому себе. Итак, целью было — испытание, мучение моего отца. Но разве моя мать, мои братья и сестры, и даже все рабы, разве они не были людьми? Разве каждый из них не был достоин своей отдельной судьбы? Зачем же им была отведена эта унизительная роль игральных костяшек в судьбе моего отца? И что означает испытание? Если этот бескрайний смысл и есть Бог, и если он уверится странным образом в покорности моего отца; в том, что мой отец покорно примет все, что произойдет, и не почувствует ни малейшего желания что-либо изменить; если этот бескрайний смысл уверится и вернет моему отцу отнятое… Но разве мой отец забудет пережитое? А если волею бескрайнего смысла забудет, тогда зачем испытание? И что означает это: «вернуть отнятое»? Воскреснут мои братья и сестры? Но опять же, за что было мучить их? Родятся у моего отца другие дети? Но как мучительно будет жить, помня о прежнем…

Но она… Нет, она ни в чем не виновата. Скорее я готов был обвинить бескрайний смысл. Я готов был упрекнуть его в несправедливости и жестокости. Но ведь он не человек, он не может быть справедливым или несправедливым, жестоким или добрым. И эта моя мысль о нем — это тоже была ее мысль.

27

И тут я снова увидел песок, палатку, отца и мать. И мне показалось, что закрылось мое истинное зрение и снова опущено на мои глаза ложное зрение; и все, что окружало меня, такое плотное и действительное, показалось мне мнимостью.