Космическая шкатулка Ирис

– А какое у тебя взрослое имя? – удивилась Ива, всё ещё не веря, что высокий юноша рядом с нею и есть прежний вёрткий Ручеёк.

– Я Светлый Поток.

– Слушай, Поток, надо чтобы ты утёк! – сказал внезапно проявившийся Капа. Он по-хозяйски взял Иву за руку. Она вырвала руку.

– Не распоряжайся мною! Довёз на лодке и уже хозяин? – Ива взяла за руку бывшего Ручейка – нынешнего Светлого Потока. Они вместе пошли в Храм Ночной Звезды. Капа где-то отстал позади. Ясно было, что он отомстит за унижение на глазах у девчонок. Но Иве было настолько безразлично само его существование, что ни его злость, ни его мстительность не казались чем-то значимым в такой миг, как миг встречи со старыми друзьями детства.

– Ты опять отдашь мне свой напиток? – спросил Светлый Поток.

– Послушай, без обиды, можно я буду называть тебя Ручеёк, как привыкла? А то твоё сложносоставное длинное имя напрягает мой язык.

– Зови, как хочешь, – он пожал раздавшимися, но всё ещё худыми подростковыми плечами. Ива обняла его за талию, смеясь от радости встречи. Он засмеялся следом. Девушки прыскали смехом от комичного вида недозрелого жениха и хромоногой невесты. Это не было тактично, но и не было обидно. Они не вкладывали в свой смех уничижительный или издевательский посыл. Они же были дружны с детства, и всё происходящее казалось такой вот детской игрой.

– Ручеёк, я решила сама попробовать напиток. Может так случиться, что я в последний раз в этом Храме. Должна же я знать, какие видения дарит напиток, приготовленный магом Храма Ночной Звезды.

– Почему в последний раз? – не понял Ручеёк, – куда же ты денешься?

– Делась же на целых два года. И потом, я чувствую, что больше я сюда не приду.

– В «Городе Создателя» есть более красивый Храм Ночной Звезды? И Звезды Утренней? И Сияющего Солнышка? – Ручеёк не отставал. По поведению он был прежним Ручейком, а не взрослым Светлым Потоком.

– Нет там никаких Храмов. Ничего там нет, кроме высоченных башен и скуки, Ручеёк.

– Тогда возвращайся.

– Куда? Наш прежний дом заселили чужие пришлые люди.

– Ваш оставленный дом никто не заселял, – встряла Рябинка. – Ты только представь себе, Ива, та семья, что приглядела дом, вдруг отказалась. Отец семейства сказал, что при осмотре дома наткнулся на привидение. Он настолько испугался, что наделал переполоха по всей улице. Он орал как тот, в кого внезапно вселяется не упокоенный дух. И хотя у нас мало уже осталось народа, но как выскочили все, столько много людей оказалось. Дом осмотрели, никого не нашли, а вот заселяться туда пока никто не спешит. Но не вздумай там остаться для ночёвки. Если бродяги прознали, что дом ничей, то могут и войти туда без спроса. Я думаю, что того мужика напугал бродяга, затаившийся там. Иди ко мне.

– Какой бродяга? Как бы он проник? Кругом соседи, – оборвала Рябинку Верба. – И почему мы потом никого там не нашли? Я и теперь слежу за домом. Кому охота терпеть соседство с пришлыми бродягами. Тут им не заброшенный город…

– К нам в дом приходи, – перебил Вербу Ручеёк, – и вообще живи у нас всегда, Ива. Мамка тебя пустит. У нас просторно. Будем вместе ездить по скоростной дороге на учёбу в столицу. Я, например, буду там учиться. На изобретателя всяких технических новинок. У меня высокий интеллект. Так мне сказали в том месте, где я проходил собеседование. Ты же знаешь, как ловко я освоил в школе науку о числовом устройстве Вселенной? А потом, мы… Ну… Я же ещё больше вырасту. Как ты думаешь?

– Конечно, ты вырастешь. Да она-то постареет! – встряла Верба. – И не забывай, бестолковый ты Светлый Поток, что Ива – хромоножка. Твоя мать не позволит тебе взять её в жёны.

– Ну, ты! – Ручеёк пихнул локтем грубую Вербу. Не сильно, но так, что она отошла в сторону. – У тебя у самой душа хромая! А Ива самая лучшая во всей округе.

– В округе, где твой дом, да её бывший дом, может и лучшая, а в остальных округах? Даже на прочих улицах так никто не считает. А в целом огромном мире? В том же Цэдэме? Куда ты планируешь укатить на учёбу…

Цэдэмом – Центральным Древом Мира – называлась столица.

– Ты вредная, Верба. Ты жгучая как крапива! – крикнул растерянный Ручеёк. Он не выработал пока противоядия от злоязычных людей. Ива вспомнила, как Капа обозвал жгучей крапивой Старую Вербу. Она оглянулась, ища старушку глазами. Но народу было много, и баба Верба была уже внутри Храма. Ива, привыкшая к выпадам вредной, а всё равно подружки с детства Вербы, тут же забыла о ней, и потащила парня с напыщенным именем Светлый Поток вперёд к дверям Храма Ночной Звезды.

Семейные трения в звездолёте Кука

Он видел сон, как под узорчатыми зонтичными и эволюционно-примитивными деревьями стоит опустошённый прозрачный саркофаг, в котором нет Нэи. Он бродил по первобытным и жарким лесам, к которым и само наименование «лес» не подходило ничуть, и искал её, боясь, что она заблудится и навсегда останется одна на чужой планете. Он знал только одно, ей необходимо вернуться на Паралею. Преодолевая невероятное отвращение от самой мысли вновь оказаться там, в постылой Паралее, он в то же время был полон решимости. Вернуться туда, лишь бы она нашлась. И хватая руками какую-то корягу, вставшую на пути, он ощущал её нежную мягкость, теплоту… Радослав проснулся. Рядом спала Ландыш. Это её он хватал руками во сне. Казалось, что в спальне всё ещё витает запах давно утраченных и ничуть не забытых духов Нэи. Ландыш даже во сне помнила, с кем она спит. Поскольку она обхватила его руками и блаженно посапывала от своего, непрекращающегося ни на минуту, счастья. Такое было чувство, что она так и не успевала приходить в себя в промежутках между оргазмами. Она и в период бодрствования была вечно сонная и вечно опьяневшая с непрекращающимся пошатыванием походки, с полуоткрытыми губами, с глупой застывшей полуулыбкой, так похожей на невыносимую маску Ксении, что висела в их спальне на Земле.

– Да проснись ты! – обычно дёргал он её за руку.

– Не хочу, – упрямо отвечала она и висла на его плечах. А если это происходило где-то ещё, где были другие люди из экипажа, то она отвечала тем, что вонзала в его руку свои ногти. «Ещё чуть-чуть», – думал он, – «и я её убью». Что сделал бы Кук в ответ на подобное зверство, случись оно тут? Выгнал бы в неизвестность? В скитания по неведомым материкам обитаемой планеты? Да прекрасно. Убил бы? А пусть. Иногда он почти ненавидел Ландыш. За что? За то, что она не была его выбором. Это он был её призом за то, что она настрадалась в одиночестве в своём пресно-сладком райском инкубаторе. И тут же жалость к юной девушке-жене, наивной до дурости, охватывала его душу. Охватывала ровно наполовину. В другой половине заявляла о себе, вдруг очухавшаяся от вечной сонливости, совесть, принимаясь терзать за жуткие мысли о влюблённой Ландыш. Возможно, что однообразие и скука их будней, непонятное затяжное пребывание их всех в звездолёте были причиной её сонливости, а пробуждённая первозданная её чувственность была бы уместной для такого же влюблённого молодого дуралея, кем не был он сам. Её горячая атласная кожа казалась обжигающей только его подстывшему осязанию. На самом деле Ландыш пребывала в норме естественных запросов всякого молодого существа. И тогда он думал вот что. Случись Ландыш обратить свой взор и жажду любви на другого простака, а чем судьба не шутит? Когда она очнётся и неизбежно устанет от него, от возрастного разрыва, от разности их умственных потенциалов, от принципиальной их несхожести, – то он будет аплодировать собственной обретённой свободе наедине с самим собою. Он даже кувыркнётся от радости, как обезьяна, нашедшая своё банановое дерево счастья.

Таково было его сложное внутреннее наполнение, его страшное стеснение. Его, которого вечно собою сковывали, стискивали, отяжеляли, обескрыливали любимые им женщины. Даже удрав от всего и всех, он банально попался в ту же клетку. Как будто прежняя клетка вывернулась и плотненько охватила собою. Этакая ловушка Мёбиуса. Бывают такие люди, они бегут от себя и от других, а оказывается, бегут как на тренажёре, на одном и том же месте. Нет уже у тебя ни одной из прежних жён, нет рядом и совместно порождённых с ними многочисленных детей. Так прими их всех в одном душистом фигурном и живом флаконе! По имени Ландыш. От всепоглощающего желания личного одиночества, – и ведь какое скромное желание! – нельзя уже было оторвать ответственность за другого человека, жалость к этому другому, и даже желание близости, то необъяснимо усиливающееся, то так же необъяснимо покидающее на долгие дни и ночи. Когда он просто выпроваживал её прочь в тот отсек, где она и обязана была ночевать, раз уж Кук ей его выделил. Тогда он ей говорил, – Ты пойми, мне необходимо иногда побыть наедине со своими мыслями. А также прими тот факт, что я устаю от вечной юношеской возни в постели, потому что я не юноша и не твой сверстник.

Ландыш уходила, поджав свои чудесные свежие губы, независимо подняв свою лохматую голову, поскольку растила волосы и была похожа на помело. А всё равно гордо держала свою высокую и тонкую шейку, выпячивала маленькую грудку, покачивала женственно, или пыталась быть женственной, своими узкими как у подростка бёдрами. Длинные тонкие и ровные её ножки вызывали больше жалость, чем восхищение. А всё же такая девушка не стала бы унижаться никогда. Даже навязчивость её была всего лишь как приём захвата того, кто этому и не сопротивлялся. Желание спрятаться от вселенского страха пустоты лежало у истока её привязанности.