Космонавт

— Держи, — я поставил перед ней стакан, в котором на дне алело малиновое варенье.

— Спасибо, — Катя обхватила подстаканник руками, греясь. — Так что там с полётами? Тебя допустили?

Я кивнул, прихлёбывая горячий чай:

— Да. Но теперь жду проверку из горкома. Там, говорят, вопросы каверзные задают.

— Ты же всё знаешь, — она потянулась через стол и поправила мой воротник. — И со всем справишься.

— Справлюсь, — кивнул я в ответ.

Мы пили чай и смотрели по сторонам. За соседним столиком трое подростков в потрёпанных кепках жарко спорили, деля бутылку лимонада. Самый рослый, с рыжими вихрами, стукнул кулаком по столу и взмахнул в воздухе свежим номером «Советского спорта»:

— Да ну, не может быть! Шазамова дисквалифицировали за допинг, а американцам всё сходит с рук! Это же откровенная подстава!

Его товарищ, щуплый паренёк в очках, нервно протирал стёкла:

— В протоколе чёрным по белому написано: кофеин превышен в три раза. Это же стимулятор!

Я лишь усмехнулся, отхлёбывая чай. Токио-1964 действительно бурлил от скандалов. То австралийский пловец заявит о советском допинге, то наших легкоатлетов забреет предвзятое судейство. Но самый громкий случай — это, конечно же, дисквалификация нашего велогонщика Шазамова за… кофеин. Этот случай знатно взбудоражил умы советского народа.

— Ну что? — Катя глянула на часы, её глаза блеснули. — Через пять минут начало фильма. Пойдём?

Мы вошли в затемнённый зал как раз перед началом сеанса. Катя взяла меня за руку, и я повёл её к нашим местам в последнем ряду, где было тише и уютнее.

— Здесь видно лучше всего, — прошептал я, наклоняясь к её уху, когда мы уселись.

Я сел рядом, и в тот же момент её рука осторожно коснулась моей. Сначала мимолетно, затем пальцы сплелись с моими.

Когда начался фильм, я не удержался и положил руку на спинку её кресла. Катя сделала вид, что не замечает, но через несколько минут слегка придвинулась ближе.

— Ты мешаешь смотреть, — она сделала нарочито сердитое лицо, но глаза смеялись, когда я начал рисовать пальцем узоры на её руке.

— Ой ли? — я прошептал прямо в её ухо, чувствуя, как она вздрагивает от моего дыхания. — Ты уже третий раз смотришь на меня, а не на экран.

Катя фыркнула, но не стала отрицать. Вместо этого она незаметно для окружающих положила руку мне на колено, пальцы её слегка сжали ткань брюк. Это было одновременно и невинно, и вызывающе — типичная Катя.

В середине фильма, во время особенно смешной сцены с Дыниным, она рассмеялась, а потом повернулась ко мне, и в полумраке я увидел, как блестят её глаза. В этот момент я поцеловал её — быстро, украдкой от других, пока все вокруг хохотали над смешным эпизодом. Катя отстранилась, делая вид, что возмущена, но тут же потянулась ко мне снова, сама. И стала меня целовать.

— Сумасшедший… — прошептала она, когда мы наконец разъединились. — Нас же могут увидеть!

— Пусть видят, — я провёл рукой по её спине, чувствуя под тканью блузки очертания лопаток. — И завидуют.

Катя ничего не ответила, но до конца сеанса её рука так и осталась в моей, а её голова то и дело находила опору на моём плече. Когда зажегся свет, она поспешно отстранилась, делая вид, что поправляет причёску.

Мы вышли из кинотеатра в прохладный октябрьский вечер. Я взял Катю за руку.

— Ну, как тебе фильм? — спросил я, чувствуя, как её плечо слегка касается моего при каждом шаге.

— Смешной, — Катя засмеялась, вспоминая, видно, ту самую сцену с Дыниным, который то останавливал, то запускал кино для пионеров. — Но этот физрук… Ну точно как наш Смирнов, правда? Только у Смирнова усов нет.

Мы шли медленно, не торопясь, хотя до остановки было всего пять минут ходьбы. Где-то впереди гудел трамвай, но нам не хотелось спешить.

— Слушай, — я слегка сжал её руку. — Скоро финал по волейболу, наши-японки. У меня дома собираются ребята, будем смотреть. Придёшь?

Катя на секунду замедлила шаг, потом кивнула:

— Приду. Только если твоя мама опять будет пироги печь, как в прошлый раз. Я эти её пирожки с капустой обожаю.

Мы подошли к остановке, где уже толпился народ. Осенний ветер трепал Кате волосы, и она то и дело поправляла непослушную прядь.

— Серёжа… — она вдруг серьёзно посмотрела на меня. — Ты ведь после аэроклуба… не останешься, да? Пойдёшь дальше?

Я кивнул, глядя на приближающиеся огни трамвая:

— Лётное училище. Качинское, если возьмут.

Катя грустно улыбнулась, но ничего не сказала. Я хотел добавить что-то ещё — может, про то, что это не значит, что мы… Но в этот момент с грохотом подкатил трамвай, распугивая голубей.

— Мне пора, — Катя встала на цыпочки и чмокнула меня в губы. Потом, уже запрыгивая на подножку, обернулась и крикнула: — До встречи!

Она высунулась в окно, широко улыбнулась и помахала рукой.

Трамвай тронулся, увозя её. Я стоял и махал ей вслед, пока красный огонёк хвостового фонаря не растворился в темноте. Я сунул руку в карман и наткнулся на что-то мягкое. Достал и увидел, что это была Катина перчатка. Маленькая, поношенная на указательном пальце — там, где она всегда держит карандаш.

Я улыбнулся и сунул перчатку обратно в карман — завтра отдам.

Домой я возвращался знакомым маршрутом, не обращая внимания ни на что вокруг. Мыслями я был в завтрашнем дне — перебирал в уме те элементы, которые нужно отработать до автоматизма.

Подходя к нашему подъезду, я увидел, что в окне нашей кухни горит свет. Видимо, отец снова засиделся допоздна с папиросой и газетой. В последнее время это стало неотъемлемой частью нашей жизни. С отцом отношения у нас были по-прежнему нейтральные. И я, и он почему-то держали дистанцию. Я не мог полностью доверять человеку, о котором ничего почти не знаю. А вот почему отец не пытался наладить общение с собственным сыном — вопрос поинтереснее.

Повернув ключ в замке, я услышал его голос из-за двери:

— Это ты, Сергей?

— Я, — бросил я в ответ, снимая пальто.

Как я и думал, отец сидел за кухонным столом, перед ним дымилась кружка чая, рядом лежала разложенная карта. Он посмотрел на меня, потом на часы.

— Поздно вернулся.

— В кино ходил, — коротко ответил я, садясь напротив.

Отец хмыкнул и потянулся за папиросой, зажёг, глубоко затянулся. Дым кольцами поплыл к потолку.

— Мне, возможно, скоро придётся уехать, — неожиданно сказал он.

Я замер.

— Надолго?

— Не знаю.

— Мама в курсе?

Отец покачал головой:

— Нет. И пока не стоит ей об этом говорить.

Я встал, опёрся руками о стол:

— Может, ты скажешь, наконец, где ты пропадал всё это время — и куда ты собрался на этот раз? Мать-то волноваться будет.

Он снова отрицательно мотнул головой:

— Не могу.

Я вздохнул, выпрямился:

— Не исчезай снова, не предупредив её. Ты же знаешь, как она отреагирует.

Отец посмотрел на меня, потом потушил папиросу.