Костер в белой ночи

Потом привык. Все чаще и чаще стал с ружьишком в тайгу подаваться, капканы и ловушки ладить, копаться на огороде, задумал сад насадить и вырастить виноград. Саженцы вымерзали, виноград рос — прятал лозы на зиму в глубоченные траншеи. Изрыл всю землю по солнечному яру, как крот.

Охотники-любители — соседи — жаловались Нине Гавриловне:

— Гавриловна, ты своего в тайгу-то не пущай. И денег ему на припас не авансируй. Он какую привычку взял: придет на место и жжет и жжет патроны, таку канонаду разведет, что зверя верст на десять распугат… Или песни орет на охоте-то. Не пушай ты его за-ради Христа в тайгу.

— Как же его не пустишь, коли он смолоду супротивный. Он все норовит по-своему делать.

И действительно, крутенек по нраву Поярков. Три сына было и четвертый, самый младший — Серега. Всех их отец в металлургию завернул. Старший в большие инженеры выходил. В войну его на заводе оставляли. Так добились все-таки через самое что ни на есть высокое начальство отец с сыном фронта.

Тихон Николаевич до передовой все-таки не доехал. Сняли с эшелона. Говорили, будто Сталин, узнав, что лучший сибирский сталевар на фронт заладился, приказал вернуть и сделать строгое внушение.

На Федора — старшего — тоже такой приказ позднее был дан, но не нашел его в живых приказ, погиб инженер под Москвою, на Волоколамском шоссе.

И еще двое не вернулись с фронта — Петр и Кузьма, легли один под Берлином, другой на Дальнем Востоке.

Младший, Сергей, остался. Учился в десятилетке. Стихи писал, книжек читал пропасть, плясал здорово, в драматическом кружке лучше его актера не было, наизусть всего «Онегина» шпарил от начала до конца.

После десятилетки собрался в университет на журналиста учиться. Отец — стоп.

— Я, Серьга, тебе не враг. Но только бела больно косточка у тебя и волос долог. Маршируй в парикмахерскую, гриву под машинку сними, ну а кость у печи почерни. Понюхай сперва, чем огонь пахнет да как пот глазоньки ест, за братанов годок-другой отработай, а там хоть на самого Шолохова ступай учиться или на Уланову. Мне тогда все равно.

Как ни упрашивала жена оставить меньшого в покое, как ни плакала: «Жизнь мальцу ломаешь!» — на своем настоял отец.

— Хватит, позахребетничал, поплясал. А коли ему уж больно хочется на писателя учиться — это ему на пользу станет. Работать пойдет — точка.

— Я, батя, решил пойти строить новый металлургический завод. Там уж монтаж оборудования идет, на операторов-металлургов учат. Дело новое, с небом связано, с самолетами.

— Больно много ты знаешь о спецзаводе, паря! — хмыкнул Тихон Николаевич. — Ну секретность нынче, едрена вошь, каждый сопляк трещит, как сорока: самолеты, с небом связано, редкие металлы. Хозяина на вас нету, вот языками и мелете, что попадя.

Но добро сыну все-таки дал.

Через два года завод пустили, а Сергея призвали в армию, еще два года учили в спецлабораториях химии, физике, новой металлургии, и вернулся Сережка на завод уже наладчиком дуговых печей.

— В писатели не идешь? — спросил его как-то Тихон Николаевич.

— Повременю маленько. Больно дело новое и честно, батя, интересное. Я такое повидал, что ахнешь. Погоди, мир скоро весь ахнет.

— Вот и рассказал отцу бы.

— У тебя, батя, допуска нету.

— Дурак ты, Серьга. У меня ко всему допуск есть, — и поднял к лицу сына тяжелые, все еще в темных трещинах и грубых кругляшках непроходимых мозолей руки.

— Меня ваш директор недавно встретил. Приходите, говорит, Тихон Николаевич, к нам на завод. Посмотрим кое-что. Обмозгуем. Понял, младший помощник старшего дворника? Пясатель!

Потом помолчал и добавил:

— Торопят шибко нас, директор-то говорит. Ох, торопят.

— А как же иначе, батя?

— Как? А по-русски — делай быстро, но не торопись. Порачительней. Семь раз примерь, один отрежь. Мы в тридцатых торопились, но промаха-то старались не давать. Дорого промах стоил.

— Не дадим, батя, промаха, умнее стали.

— Ну, ну. Погляжу, как вы там.

Весело похохатывая, Тихон Николаевич поддразнивал жену:

— Ну что, мать, кому я жизнь поломал? Гляди, парень-то при новом горячем деле, а преуспевает. Так-то вот!

— Тревожно мне что-то, Тиша, за Сереженьку. Все у них там новое, неизведанное. Греха бы не случилось. Так вот и сосет, сосет мне сердце.

— Новое дело, мать, всегда опасно. Это, мать, тропинка в один след.

— От этого, Тиша, матери не легче. Четверо их было. Он — последний. Поберечь бы надо.

— А ты его юбкой прикрой.

— Я серьезно, Тиша.

— И я серьезно. Не прятались Поярковы никогда за бабьи юбки да за чужие спины и прятаться не будут.

— А где они, твои Поярковы? Пора бы жениться парню, семью заводить, а он только и знает, что на заводе сутками сидеть. Так и в войну-то не работали.

— Забыла, забыла, мать, как носила харчишки мне к печи, — по семь дней из цеха не выходил. Забыла?

— Так то ж война была. Фронт ждал.

— А их тоже ждут… Во, — он провел по горлу ладонью, — во как ждут.

…Сашенька медленно шла по длинной улице Зареченского поселка. И чем короче становилась улица, тем медленней шагала девушка. Ее никто не просил идти к Поярковым, никто не поручал ей этого свидания. Она просто не могла не пойти к ним, потому что знала, чувствовала сердцем: она нужна, именно она нужна сейчас в этом доме.

Руки Сашеньки помогали хирургу, подавали ему инструмент, осторожно снимали с больного лица капли пота, вытирали кровь, наконец, накладывали бинты на раны, по-девичьи застенчиво и по-матерински ласково гладили вспухшие кисти рук, когда Сергей начинал особенно сильно стонать в страшном забытьи.

Она понимала, что, вероятно, не сможет скрыть от родителей Сережи правду, и все-таки верила, что им станет легче после того, как расскажет все-все о профессоре, о врачах, о нянечках, о парнях, которых она так непонятно для себя обидела, и о том, что она будет все время, закончив дежурство у постели больного, приходить к ним в дом и рассказывать все-все о сыне.

Ведь они еще не скоро смогут увидеть его, посидеть рядом, подержать в своих руках его руку.

После больницы Сашенька забежала домой. Хотела переодеться и сразу же ехать в Заречный. Но на столике лежала записка:

«Дочка! Завтрак в столике на кухне. Поешь, выпей молока, бутылка за окном. И прежде чем ляжешь отдыхать, съезди к Марии Ильиничне. Она лежит дома. Ей прописали уколы, и я пообещала, что ты будешь их делать. Тебе ведь не трудно. Всего-то два раза утречком и вечером надо делать. Ты сделаешь это хорошо. Она тебя любит и верит. Сама понимаешь — больной человек. А ведь она всегда была ко всем добра, давай ответим ей добром. Я взяла сегодня работу и задержусь подольше. Целую. Мама».